Глухой телефон - Лукьяненко Сергей Васильевич - Страница 1

• 1/2
• Следующая

Сергей Лукьяненко

Глухой телефон

Иногда мой сосед справа сходит с ума. Он начинает петь. У него хороший голос. Он любит старый русский рок и бардовскую песню — хотя раньше я думала, что это не сочетается. Сутки или двое кряду он поет, а нам ничего не остается, кроме как слушать — и пускать слова кружным путем.

Потом он замолкает. Некоторое время тяжело и часто дышит. А потом начинает работать.

— Алло, — говорит сосед справа. Если скосить глаза, то я вижу его небритое лицо, крупный кадык, волосатую грудь, мускулистые руки — тоже поросшие рыжим волосом. И нежную, будто попка младенца, розовую кожу в паху. Вторичные половые признаки у нас остались. С первичными — проблемы.

— Алло, — отвечаю я устало. И тут же бросаю налево: — Алло!

— Алло, — отвечает женщина, что стоит слева от меня. Она молодая. Не красивая, но задорная. У нее остренькие груди с маленькими сосками. Широкие мягкие бедра. И розовая заплатка между ног. Жаль, что я не могу наклонить голову й посмотреть, как это место выглядит у меня. Понимаю, что так же. Но все равно любопытно.

— Двести два, — говорит сосед справа. — И сорок три вперед.

— Двести один, говорю я соседке слева. Все мне ясно. Аркаша снова хочет поговорить с Полиной. — И сорок три вперед.

— Двести, — говорит она своему соседу, малышу лет семи. Мальчик это или девочка — никто не знает. Ребенок исправно работает, но ни с кем не общается. — И сорок три вперед.

— Привет, Полина! — говорит сосед справа.

— Привет, Полина! — сообщаю я.

— Почему ты перестала мне отвечать? Вот уже пять лет…

— Почему ты перестала отвечать мне? — механически повторяю я. Когда-то я старалась не исказить ни одного слова, ни одной интонации. Потом стала проще. — Вот уже пять лет ни одного слова…

— Алло! — говорят мне в спину. Судя по голосу, человек пожилой. И очень злой. Мне доводилось слышать, как он намеренно искажает реплики. Не слишком часто — чтобы не выключили. из цепочки. И не слишком грубо — чтобы не заподозрили обман. Но искажения всегда были мастерскими.

Жаль, что я не могу посмотреть ему в глаза.

Жаль, что мы всегда стоим по стойке «смирно».

— Алло, — говорю я женщине, что стоит передо мной. У нее красивая спина. Мало кто из мужчин способен оценить красоту женской спины. Им бы что пониже…

Попа у женщины тоже красивая. Могу оценить это только теоретически, даже будь я лесбиянкой — здесь все грешные мысли бесполезны. Нет, ну почему остались сиськи, попы, усы, кадыки? Чем провинились бедные гениталии? Мы же не сами для себя их придумали!

— Семь тысяч триста двенадцать, — говорят мне в спину.

— Совсем охренели? — спрашиваю я. — Не дойдет!

— Просили. Доходило когда-то, я помню. Это по прямой. Может, зря я его считаю злым?

— Семь тысяч триста одиннадцать, — говорю я.

— Совсем ума нет, — соглашается женщина впереди. — Семь тысяч триста десять!

— Конечно, я был неправ… — говорят мне справа. Транслирую фразу налево, а сама с любопытством жду, что же придет сзади. Любопытство здесь редкий гость.

Сзади молчат. Так бывает. Люди переспрашивают друг друга, слова перелетают от одного неподвижного голого тела к другому медленно, с запинками, будто подраненный в крыло дробиной глухарь.

— И я не хотел тебя убивать! — говорят справа.

— Я не хотел тебя убивать, — со скукой ретранслирую я.

Если подняться вверх, в доступные лишь ангелам горние высоты, то мы будем походить на самую огромную в мире армию. Растянувшиеся от горизонта к горизонту шеренги, выстроившиеся от горизонта до горизонта ряды. Интервал-дистанция, на расстояние вытянутой руки, раз-два!

Мы не можем друг до друга дотронуться. Это очень обидно.

Мы можем разговаривать. Но соседи надоедают быстро.

А времени у нас много. Все оставшееся время мира. Я думаю, что Страшный Суд начался лет сто назад, но это очень субъективно. Здесь нет дня и ночи, мы не устаем, мы не испытываем голода и жажды. И никаких физических мучений, конечно же.

Это не рай и не ад. Это не чистилище. Это всего лишь очередь в приемной.

— Ты должна меня простить… бормочут справа.

— Ты должна… — сообщаю я соседке.

И тут сзади приходит наконец-то слово. Одно-единственное.

— Нет.

— Нет, передаю я вперед. Мужчина сзади хихикает и говорит:

— Вот попал, так попал!

— Вы о чем? — спрашиваю я.

— Тебе не понять, — хихикает человек за спиной. — Это старый разговор… старых людей. А ты у нас когда померла? В двадцать первом веке? Ты не поймешь… вы там чистенькие, сытенькие…

Как можно быть такой скотиной? А как можно злорадствовать в ожидании Страшного Суда?

Кручу головой, насколько это возможно, но увидеть его так и не получается. Лишь смутный шевелящийся силуэт.

По всей логике мы должны были оказаться здесь все вместе. Одной огромной перепуганной толпой. Но хоть времени здесь и нет, но мы попадали сюда по очереди. Я помню первый миг — сразу после той жаркой вспышки и тяжелого, по всему телу пришедшегося удара. Я помню, как впереди было пустое до самого бесконечно далекого горизонта. Только в ушах звенели крики — тех, кто стоял позади меня, и тех, кто появлялся по правую руку. Два-три человека в секунду… иногда чаще. Когда на Ближнем Востоке взорвали атомную бомбу, сразу появилась целая толпа.

Когда впереди вырос еще один ряд, я уже замолчала. Молча стояла и молилась. Я никогда всерьез не верила в Бога, но теперь была уверена — это загробный мир. Только какой-то очень странный. Ты стоишь и не можешь сойти с места. Не можешь пошевельнуться. Едва-едва шевелятся пальцы и можно чуть-чуть повернуть голову. Ну и еще можно говорить.

Первое время мы много говорили. Потом славили Бога, каялись в грехах и молили о прощении. Потом замолчали. Потом ругались и богохульствовали. И снова каялись и молились…

— Пятьсот тридцать два вправо…

Единственное, что нам остается, — это разговаривать. Но разговаривать с соседями надоедает быстро — лет через пять. Субъективных лет, поскольку тут нет времени. И тогда люди начинают искать поблизости друзей и родных. Иногда они рядом. Это счастье. Не зря в сказках писали: «Они жили долго и счастливо и умерли в один день». Если в один день — то можно друг друга найти и разговаривать. В день на Земле умирает чуть больше ста тысяч человек. Это квадрат — десять на десять тысяч. Предельное, пожалуй, расстояние; на которое живая цепочка может передать твои слова…

— Алло. Симеон Ставракис…

— Алло. Симеон Ставракис… — транслирую я вправо. А потом вперед и назад. Симеон стоит далеко. Он уже давно пытается найти кого-нибудь знакомого. Пока не получается. Никто не отзывается на его имя.

Вправо и вперед слова уходят. Назад — нет. Мой злой сосед не повторяет имя несчастного грека.

— Хочешь вылететь из цепочки? — спрашиваю я его. Тех, кто не хочет поддерживать связь, немного. Но они есть — и мимо них выстраиваются обходные маршруты.

.— Достал этот Ставракис! — ругается сосед. — Каждый год ищет… утихомирился бы.

Но имя все-таки передает.

У нас выдается маленькое затишье — и я пытаюсь поговорить с ним по душам.

— Может, не год, — говорю я. — Может быть, раз в день. Или в столетие. Тут нет времени.

— Все тут есть, — бормочет сосед. — Пульс есть? Сердце стучит? Значит, есть время.

— Почему вы такой злой? — спрашиваю я. К нам начинают прислушиваться соседи.

— Я не злой, я лишь не добрый, — отзывается сосед после паузы. — Достало. И не ад, и не рай. Бесконечное ожидание. А я всегда был нетерпелив. Вы-то в своем двадцать первом веке.:.

— Ну что вы врете! — не выдерживаю я, — Мы все здесь умерли в один день!

Сосед хихикает.

— Это вам только кажется. Очередь-то двигается. Кто ушел — на их место с задних рядов передвигают…

— Кто ушел? Когда ушел? — не выдерживаю я. — Что вы врете все время?

— Я не вру — спокойно отвечают сзади. — Я умер в девятнадцатом веке. Стоял среди своих… потом здесь оказался. Вы что, думаете, к Нему по алфавиту вызывают? Нет, согласно тяжести грехов. Здесь, наверное, праведник стоял. Не успел окочуриться — сразу на суд и в рай. — Он хихикает. — Или наоборот. Так нагрешил, что в ад без очереди…

• 1/2
• Следующая