Синее море, белый пароход - Машкин Геннадий Николаевич - Страница 17

• Предыдущая
• 17/30
• Следующая

— А я ничего не боюсь, — ответил я, разорвал письмо на мелкие клочки и начал бегать по песку и кувыркаться, пока Сумико не подбежала и не схватила меня за руку. Под ресницами у нее стало влажно, как утром под листьями бузины. И куда-то исчезла моя решимость. Я даже не мог набраться смелости выдернуть руку из ее руки. И девчонка повела меня по сырому песку. Видели бы ребята, как плелся я за нею. Точно пленник. Теплая гниловатая вода бухты окатывала наши ноги. Мои цыпки жгло, и я подпрыгивал на прибое.

Мы сделали огромную дугу и вышли к крайним фанзам. Я и тут не сопротивлялся. Мне было интересно, куда поведет Сумико. Она цепко держала меня, словно боялась, что сбегу. Сумико вела меня прямо на сопку.

— Почему Кимура прячется? — спросил я и сорвал на ходу саранку.

— Боится, — ответила Сумико.

— Да ему ничего не будет, — сказал я, оглянулся — нет ли кого — и передал ей цветок.

Она отпустила мою руку и стала собирать букет. Перекладывая цветы травой, она расхваливала своего дядю. Кимура не имел своей семьи, потому что все время занимался рыбными делами. Он мечтал скопить деньги на маленький рыбный завод. Этот заводик он купил бы на Хоккайдо. И тогда вся их семья переехала бы на родину. Кимура давно говорил, что жить на Сахалине опасно. И один он мог бы уплыть на Хоккайдо, когда началась война. Но Кимура не бросил их.

— Рыбину надо было посильнее дать. — Я сделал свирепое лицо и потыкал кулаками в воздух.

— Дядя Кимура росскэ боится, — повторила Сумико.

— Ты меня не боишься? — спросил я и сорвал ей вторую саранку.

Сумико прикрыла лицо жидким букетиком, покрутила головой и бросилась вверх — замелькали блестящие щиколотки ног.

Я побежал за нею по коридорчику, который оставался в зарослях кислицы. Метров через сто мы задохнулись и упали в траву.

Отчаянно стрекотали кузнечики. Выше по склону на кусте сидел ворон и кричал: «Алло, алло…» Солнце поджаривало кожу. Я сорвал два огромных лопуха и сделал шлемы. Лицо Сумико в тени лопуха позеленело.

— Вон остров пустой, — показал я в море бамбуковой палкой, которую подобрал по дороге.

Сумико ничего не ответила. Но глаза ее были устремлены на Птичий остров.

— Давай уплывем на него, — предложил я. — И ребят вызовем, моих друзей — Борьку, Скулопендру и Лесина. Знаешь, какие ребята славные!..

И я рассказал о нашей пещере, о том, как мы взрывали патроны в кострах, как мечтали все приехать на Сахалин, — правда, не сказал зачем, — как думали об оркестре.

— И вообще иначе жизнь сделаем, — закончил я. — Никому никого бояться не надо… Оркестр обязательно создадим. Весело будет.

— Хреб там нет, — напомнила Сумико мои же слова, и продолговатые зеленые тени на ее щеках сгустились.

— Зачем хлеб? — сказал я, ошкуривая стебель кислицы. — Вы можете питаться травой и рыбой, а мы — нет? Хочешь, докажу? Целую неделю буду есть одну кислицу.

— Хочу. — Сумико улыбалась, сильно оттопыривая нижнюю губу.

Я разломил надвое мясистый стебель кислицы и подал половину Сумико. Кислятина свела скулы.

Сумико стала доказывать, что раз у меня есть отец, мама, бабушка и брат Юрик, то я должен быть счастлив на этом острове. И зачем мне плыть на какой-то пустой остров?

— Папа, мама… — передразнил я ее и рассказал, как папа разбил банку с рыбкой. А мама сама головы от земли не поднимает — возится на грядках — и меня туда же… А мне за войну надоело, как червяку, в земле копаться. В общем, хочется убежать из дому. Я могу попросить Семена, и он отвезет нас на Птичий остров на сейнере. И потом будет молчать, как эта сопка. На него положиться можно.

Но Сумико ответила, что рыбку Юрику подарит другую. Рыбку можно заменить, а вот мать и отца никогда. И добавила, что если покинет своего отца, он умрет.

— Ну, давай играть в войну, — сказал я и вручил ей «меч» — бамбуковую палку.

Себе я нашел простую палку и обломил ее, сравняв с «мечом» Сумико. Потом я объяснил ей, что она будет самураем, а я русским богатырем. Мы спрячемся в кустах и начнем искать друг друга. Когда сойдемся, будем драться на «мечах». Мы разбежались в разные стороны. Я упал под ивовый куст и заметил, где спряталась Сумико. Я решил заползти к ней в тыл и застать врасплох.

Я полз, как змея. Старался, чтобы надо мной не качнулась даже травинка. Мы учились ползать в нашем овраге в бурьяне. Борька тут был лучше всех. Он мог так проползти, что ни одна травинка после него не лежала. Он и нас обучил ерошить за собой траву.

Пауки оплели все вокруг седой паутиной. Она липла к потному лицу. Но я терпел и полз дальше. А когда мне в ноздрю забежал муравей и захотелось чихнуть, я использовал способ Лесика. Надо придавить верхними зубами нижнюю губу да пониже. Тогда чох пройдет.

Я все время вслушивался в шорохи. Уже близко должна была быть Сумико… Я замер. Меня кто-то рассматривал сзади. Я обернулся. Среди чащи зеленых иголок усмехалась Сумико. На ее лице колыхались тени от листьев и солнца. Я глядел, какая она красивая, и забыл, что мы воюем. Наконец вспомнил: она «самурай».

— Ура! — закричал я и бросился на Сумико, выставив «меч».

Она еще с колена отшибла мою палку быстро и сильно. Мой «меч» чуть не вывалился из слабоватой правой руки. Но я взял его покрепче и снова сделал выпад. Сумико вновь отшибла мою палку — только расщепленный бамбук задребезжал.

Я разозлился — и пошел, и пошел… Сумико отбивала мои выпады. Бамбук дребезжал в ее руке. Вдруг она изловчилась и «уколола» меня в левую руку. Рука была не в счет, и мы продолжали сражаться.

Еле-еле мне удалось ее «приколоть». Да и то, наверное, она сама поддалась.

У меня ныла рука, когда мы сели на вытоптанную полянку.

— А ты неплохо отбивалась, — сказал я, помахивая кистью правой руки.

— Ивао учит меня, — ответила Сумико. Она уперла свой «меч» в носок дзори и крутила палку, словно пыталась зажечь соломенный жгутик, зажатый большим и соседним пальцами.

— А Ивао кто учил? — спросил я.

— Дядя Кимура, — ответила Сумико.

— А я тебя хочешь плавать научу? — сказал я.

— Хочу, — ответила она и закивала головой.

Солнце с плеском садилось в море. Мы вернулись домой. Я обождал в кустах, пока Сумико зайдет в дом, а потом вышел как ни в чем не бывало. От кислицы у меня свело рот и сосало под ложечкой.

— Где пропадал целый день? — набросилась на меня мама. — Мать на огороде разорвись, а ему дела нет!

— Есть у меня свои дела, — ответил я и скосил глаза на столик возле печки, где орудовала бабушка.

— Опять штабы и снаряды? — спросила мама.

— Наоборот, — отозвался я и прошмыгнул мимо нее к бабушке.

На тарелке меня дожидалась горка оладьев, пропитанных постным маслом и посыпанных крупным сахарным песком. Нет, травой не проживешь и одного дня.

Юрик в бабушкиной кофте стоял на веранде и плевал вниз.

— Гера, — сказал он, — ты купался?

— Угу, — ответил я.

— Хоть бы меня взял, — печально сказал Юрик. — На «Оранжад» обещал… Где он, белый твой пароход? Так я и не вылечусь…

— Отойди в комнату, — приказала ему мама. — Ветром охватит — опять сляжешь.

Я разжевал сладкий пахучий оладышек и ответил брату:

— Будет у тебя сегодня рыбка. Такая же пузатенькая.

— Завтра табак полоть, — сказала мама.

Я промолчал. Перечить ей было нельзя — живо отколошматит. Но я твердо решил табак не полоть. Удрать пораньше на море, и все. А пока молчать… Мама ходит нервная. Щеки пустые. Глаза льдистые. Бабушка и та ей не угодит. А про меня и говорить не стоит. Все кажется маме, что японцы ненадежны… А я так не думаю. Все-таки им досталось в войне. На них атомные бомбы сбрасывали. После этого никакой войны не захочешь… Нос сегодня обгорел на солнце — притронуться больно. Ну и ерунда. Облезет шкура — новая еще лучше будет…

Я вытер масляные пальцы о рушник и показал Юрику на корзину. Он залез в нее. Я повез корзину по полу. Мы подъехали к лестнице и увидели Сумико. Она поднималась к нам, неся перед собой стеклянную банку. В зеленой воде шевелила рыжими плавниками рыбка.

• Предыдущая
• 17/30
• Следующая