Прощай, гвардия! - Дашко Дмитрий - Страница 1

Память – сволочная штука. Она не дает забыть то, что мы видим в страшных снах, и подводит в самый неподходящий момент. Однако без нее нельзя.

В летописи моей жизни не так уж и много страниц, которые я хотел бы вычеркнуть, однако они есть. Я не ангел и потому совершал поступки, которыми никогда не смогу гордиться. Но все, что было мной сделано плохого, я же и искупил – потом и кровью, своей и врагов.

Порой меня тянет на философию. Сейчас я могу себе это позволить.

Оглядываясь на дорогих моему сердцу людей – отца, мать, дедушек и бабушек, – я невольно прихожу к выводу, что мое поколение – всего-навсего бледное подобие тех, кто победил в страшной войне, сломал хребет фашистской гадине, поднял страну из разрухи, построил могущественную державу, которую и боялись, и любили.

Да, не все у них было гладко и просто, им многое пришлось пережить, но это был народ-победитель, народ-строитель.

А что сделали мы? Кого победили, что сумели построить?

Ответ – перед глазами. Глаза можно закрыть, можно притвориться, что ничего не видишь. Но реальность кусается, и кусается больно. Ее не проведешь.

Мы – лузеры, соорудившие из обломков великого государства страну-мутанта. Прожигатели добра, накопленного до нас. Беспутные наследники. Те, у кого не осталось ничего святого.

Мы делаем вид, что все идет по плану, что все так и должно быть; почиваем на лаврах, не забывая пинать поверженного льва.

Наша история извращена, в ней роется носами продажная сволочь, отрабатывающая заграничное содержание. Иногда, важно похрюкивая, она извергает из себя переваренные помои. Предполагается, что это – истина в последней инстанции. Мы утираемся и терпим.

Терпим!

Нам врут с экранов телевизоров, с газетных и журнальных страниц. Обещают одно, делают другое. Главные коррупционеры борются со взятками; развалившие энергетику устраивают нанопрорыв, «осваивая» миллиарды государственных средств. И никто им не указ, даже прокурор. Высочайше велено: «Не трогать». Дербань – не хочу.

Терпим!

Горят леса, потому что нет лесников. Последних профессионалов пинками выгнали из леса, сократили. Кто теперь будет следить за лесными богатствами? Есть ли смысл колотить в рынду, если ближайшая пожарная машина одна на десять деревень, да и той по штату положен один преклонного возраста «огнеборец»?

Терпим!

Самой народной эмблемой сочинской олимпиады становится пила: на лыжах, коньках, с клюшкой. Кому не ясно, что она пилит?

Народ молчит, народ-терпила безмолвствует.

Мы меняем наши богатства на разноцветные фантики. На эти фантики олигархи, чиновники и генералы катаются на лыжах в Куршевеле, возя с собой табуны дорогих шлюх.

Ах да, Куршевель нынче не вполне комильфо. Так, чай, не единственный из пафосных курортов.

Нам нечем гордиться, нас не за что уважать.

Кто стал нашим ориентиром, на кого мы хотим походить, кем собираемся стать?

Космонавтами, врачами, военными, учеными, геологами, инженерами?

Нет, эти профессии давно потеряли престиж. Произошло страшное: умами завладели ловкие дельцы-бизнесмены, спекулянты, ворюги-чинов ники и прочая беспринципная мразь.

Они сделали нас нищими, моральными уродами, уселись на наших плечах, присосались к нашим артериям и пьют нашу кровь. И будут пить, пока мы это не изменим.

Или не изменю я, парень из двадцать первого века, которого странные игры неведомой цивилизации забросили в далекое осьмнадцатое столетие.

Только, надеясь на меня, сами не оплошайте.

«Шведского майора Синклера, укрывающегося под именем Гагберх, разыскать; имеющуюся при нем тайную переписку королевского двора Швеции с турецким султаном изъять и доставить в Петербург; самого майора умертвить так, чтобы даже духу его не осталось. Лучше всего утопить, как кутенка…»[1]

Поручик драгунского полка Левицкий вызубрил инструкцию фельдмаршала Миниха лучше «Отче наш». Знал, но никогда не произносил заученные строки вслух. Есть вещи, не предназначенные для людских ушей.

Была и вторая инструкция, не менее важная и секретная. Ее Левицкий получил от другого человека, которого уважал и… страшно боялся. Она тяготила офицера куда сильнее, чем убийство какого-то шведа, по сути шпиона вражеской державы.

Из-за нее драгун не мог спокойно спать, прикладывался к бутылке чаще обычного, чего товарищи его – капитан фон Кутлер и поручик Веселовский – не одобряли. Однако вынуждены были терпеть, ибо драгунский офицер, несмотря на малый чин, считался среди них старшим.

Внутренний карман походного камзола оттягивал портрет-медальон с изображением шведского майора, которому доверили перевозить секретную переписку между Блистательной Портой и Стокгольмом. Вешать картину на грудь, рядом с нательным крестиком, Левицкий постеснялся. И без того грехов на душе накопилось – вовек не отмоешься.

Работы сия парсуна была искусной. Глядя на нее, Левицкий все крепче убеждался, что не иначе как продал свою душу художник нечистому, ибо рисовать с такой особливой тщательностью простому смертному не дано. И холст был непростой. На удивление гладкий, приятный на ощупь.

Миниатюру эту Левицкому вручил тот страшный человек, который дал ему и вторую инструкцию. Если бы не медальон, искать шведа в огромной Польше было все равно что иголку в стоге сена. Кроме паспорта на выдуманную фамилию Гагберх, у майора наверняка имелись и другие документы.

Проклятущий Синклер метался из одного конца в другой, трое русских офицеров, как ищейки, пытались встать на его след. Иной раз казалось: вот-вот они настигнут злополучного шведа, ан не тут-то было. Синклер исчезал, будто снег весной, просачивался ручейком сквозь кордоны. Манил близким присутствием и пропадал. Был, да весь вышел; растаял, как привидение на рассвете.

Левицкий отчаянно ругался, искал рукой походную фляжку с хлебным вином и, обнаружив ее пустой, ярился пуще прежнего.

Однажды им повезло. Место безлюдное, одинокая карета, нет свидетелей, вообще никого, кроме лже-Гагберха, его слуг да случайного попутчика. Ни о чем не подозревавший Синклер сопротивления не оказал, разве что фон Кутлеру понадобилось разок приложить его рукояткой шпаги, чтобы швед перестал кочевряжиться и показал тайник.

Левицкий, убедившись, что их не надули и бумаги те самые, за которыми пришлось гоняться уйму времени, рубанул палашом, отделяя голову незадачливого курьера от туловища. Брезгливо вытер лезвие и вложил оружие в ножны. Конфиденты тем временем добивали слуг, невзирая на их мольбы о пощаде. Свидетелей быть не должно. Пострадал и попутчик – французишка, купец Кутурье. Его оставлять в живых было всего опасней.

– Убить, – велел Левицкий.

Скоро с кучкой шведов и французом было покончено.

Жаль, ни реки, ни озера, а то бы веревку с камнем на шею – и бултых на дно вместе с уликами. Не найдет никто, не разыщет.

Трупы спрятали в густых кустах, от чужих глаз подальше. Если и наткнется кто по случаю, спишет на разбойников, благо тех на дорогах разоренной войной и вспышкой чумы Речи Посполитой всегда вдосталь.

– Теперь можно и в Петербург, за наградой, – довольно улыбаясь в усы, произнес фон Кутлер.

Он уже видел себя майором, а то и полковником. Миних обещал наградить по-царски, слово фельдмаршал всегда держал.