Тарантул - Валяев Сергей - Страница 29

• Предыдущая
• 29/106
• Следующая

Наконец случилось то, что должно было случиться. У автомобилей и тракторов захороводилась драка, распространяющаяся со скоростью пожара в сухом валежнике. Завизжали бабы и молодки. Захрипели мужики. Захрустели кости… Я сидел за столом и ковырялся в винегрете. Алиса смеялась.

— Ты что, Алеха! — выбежал из боя Иван в рваной рубахе, заглотил стакан бражки. — Бей залипухинских!

— А где, кто? — поднимался из-за стола.

— Бей всех, да не убивай, — и рванулся в дело.

— Сиди, — Алиса потянула меня за руку. — Это у них такая народная игра, Алеша.

— Я тоже хочу поиграть, — и, освободив руку от дамского захвата, шагнул в напряженное ночное пространство.

Варево из человеческих тел стонало, хлюпало кровью, горланило, надсаживалось. Я почувствовал ненависть ко всему этому пьяному, невменяемому сброду, развлекающемуся таким традиционным способом. Ненависть залила мои клетки свинчаткой, и я начал работать по теням, как был научен добросердечными своими командирами 104-ой дивизии ВДВ. Бил и не чувствовал боли. Били меня и все равно не чувствовал боли.

Было такое ощущение, что пробиваюсь сквозь плотную телесную ткань, рвущейся под жестокими и свирепыми ударами. И с каждым удачным ударом ощущал, как в меня возвращается сила, беспощадность и гнев.

Я разбивал кулаки о невидимые хрипящие рабские рожи, и боли не чувствовал. Я разбивал кулаки о тени, не чувствовал боли и понимал, что вновь вернулся на войну.

Народное кулачное побоище закончилась тем, что залипухинские с проклятиями и позором отступили в ночь. И ночь заглотила их, как тени вбирают слабых людей. А растерзанные и битые победители вернулись за столы.

— Леха, — горланил Иван. — Ты чяго своих дубил?.. Бей своих, чтобы чужие боялися? Ха-ха!

— Сам сказал — бить всех! — передернул плечом.

— Ты весь в крови, — сказала Алиса.

— Это чужая кровь, — сказал я.

— Пошли, аника-воин, — взяла меня за руку и повела, как мать ребенка.

— Куда?

— Не бойся, — засмеялась, — если я и кусаюсь, то не больно.

… По угадываемой в лунных лопухах тропинке мы продрались к баньке. Это я понял по теплому парному запаху, исходящему из дверей. Алиса зажгла свечу, и наши тени четко отпечатались на бревнах. На лавке отдыхали березовые веники.

— Сейчас мы все грехи… венечком… — стащила с меня рубашку. — Вот какой у нас солдатик… пораненный…

— Алиса…

— Тсс, пошли, — у неё были уверенные и быстрые руки, — а то бабайка прийдет, жар унесет…

И я шагнул в жаркое и протопленное, чувствуя, как моя воля расплавляется от жары и целеустремленной чужой страсти.

И уже потом, тешимый искусной и любострастной женщиной, понял, что вновь вернулся в жизнь.

На следующий день я и Алиса уехали из Стрелково. Деревня приходила в себя после столь буйного торжества — все мужское население, опохмеляясь, ходило в героях и кровоподтеках. Бабы кляли новобрачную Зинку последними словами. Побитые Петюха-супружник со товарищами залегли в Залипухино до лучших времен. Праздники заканчивались — начинались будни с вечерней дойкой, прополкой и уборкой урожая.

— весело у нас? — поинтересовался на прощание Иван, когда мы ждали поезд. — Приезжайте ещо?

— Не знаю, — усмехнулась Алиса. — У меня муж строгой…

— Энто точно, — Иван крякнул и выразительно посмотрел на меня.

— Не гляди ты так, — засмеялась Алиса. — Лешенька полюбовник мой молодой. Что нельзя?

— Можна, — хекнул Иван. — Токо я телеграмму половине пришлю, чтобы повстречал…

— А я уже послала, — усмехнулась. — Хотя тебе, Ваньку, уши надо бы надрать, — пригрозила. — И кое-чего оторвать!..

— Леха, бережи честю смолоду!.. — хохотал Иван, защищаясь от агрессии тетки, пытающейся исполнить свою первую угрозу. А, возможно, и вторую?

К счастью племянника, прибывал утомленный дальним пробегом состав, пропахший уссурийским кедром, байкальским ветром и гарью сибирских пожаров. Притормозил на минутку, словно желая перевести дух, а затем продолжил свой настойчивый и энергичный ход.

Мы успели отмахнуть Ивану в окошко — он остался на мусорном перроне и в прошлом. Так дети забывают давнишние игрушки, когда появляются новые. Они кажутся красивыми и с ними интересно играть.

Из-за суматошной посадки я не обратил внимания, в какой вагон мы имели честь вскарабкаться. Когда зашли в купе, понял и засмеялся. Вагон был спальным и купе, естественно, на двоих. На окнах вяли фирменные занавесочки. На столе крахмалилась салфетка. В стены были впаяны полосы зеркал.

— Ты что, Лешка? — удивилась Алиса. — Молодец я?

— Нет слов.

— Приятное с полезным, — прихлопнув дверь, заперла её. — Все, ты мой пленник. На восемь часов.

— А что потом?

— Свобода, Леша, — усмехнувшись, села напротив. Подогнула ноги под себя, закурила. Была похожа на Вирджинию, мою первую женщину. — Что-то не так?

— Зачем тебе все это?

— Что?

— Я.

— Алеша, ты ребенок, — щурилась от дыма. — Я — жадная, все хочу сама попробовать. Тебе со мной плохо?

— Хорошо.

— Тогда какие проблемы?

— Нет проблем, — развел руками.

— Кроме одной, — погрозила пальчиком. — Чтобы стоял, как штык. Все четыреста восемьдесят минут!

— Мама родная! — сказал я. — Не доживу до утра.

— Выживешь, — плотоядно облизнувшись, потянулась ко мне. — Ты же герой, прошел огонь, воду и медные трубы.

— Алиса…

— Тссс, где тут наш боец-молодец со штыком?

— Уже на посту, — признался я. — Стой, стрелять буду!

— А я пароль знаю.

— И какой пароль?

— Пенза, — смеялась. — А отзыв, товарищ часовой?

— Хер-р-р-сон!..

Стада огромных, смутных по очертанию животных брели к солнцу, восход которого угадывался за туманной стеной.

Откуда у нас мамонты, ахнул я и бездыханно рухнул в яму небытия, как, должно быть, часовой до конца выполнивший свой воинский долг. По охране материальных ценностей.

… Меня разбудили требовательные руки — Алиса была в строгом костюме, смотрелась в зеркало: активная, состоятельная, красивая дама света.

— Стой, стрелять буду, — сказал я.

— Все, Алешенька, — скосила изумрудный по цвету, напряженный глаз. Подъезжаем к столице нашей Родины.

— И что?

— Ничего. Кроме того, что меня встречает Арсений.

— Кто?

— Муж.

— Шутишь?

— Сейчас нет.

Я сел, заматываясь в простынь, — в зеркалах, казалось, отражались наши нагие, неистовые, беззаветные в любовной утехи тела.

— Смешно, — сказал, но не смеялся, чувствуя, как петля усталости затягивает меня. — Занавесочки с рюшечками…

— Дурачок, — наклонилась ко мне и я увидел её вспухшие, многоопытные, инициативные губы, мазанные в цвет крови. — Будь проще, Лешка, и будешь в шоколаде.

— Я не люблю шоколад.

— Все-все, целую, — осторожно прикоснулась к моей щеке. — Подозреваю, что мы ещё встретимся в этой жизни. Ты у меня боец!..

— Алиса…

— Будь умницей, Чеченец! — и, отмахнув невесомой рукой, исчезла.

Дверь лязгнула, как сталелитейный нож гильотины, и я остался в купе один. С фантомами прошедшей ночи, отражающиеся в зеркалах. И тенью, на щеке которой крововавили два исламских полумесяца.

Потом были холодный утренний перрон, зловонный запах сопрелых тел в ангаре вокзала, заспанные лица обреченных на бескровную и бессрочную жизнь, выдавливаемые из электричек в беспощадный мегаполис.

Когда поток пригородных пассажиров схлынул, я зашел в вагон электропоезда. Он был совершенно пуст, храня лишь на лавочках изношенные куски душ, так похожие на истрепанные в давке газеты.

К радостному удивлению мамы я занял активную социальную позицию. Выражалась она в том, что приткнулся в ВОХР нашей знаменитой ковровой фабрики имени Розы Люксембург. Бывший военрук нашей школы, майор в отставке Дыбенко принял меня с необыкновенной душевностью.

— Нам такие герои нужны, — сказал он в маленьком казенном кабинете, которые прошли огонь, воды и медные трубы… — И удивился. — Ты чего скалишься, Иванов?

• Предыдущая
• 29/106
• Следующая