Иероглифы Сихотэ-Алиня - Мелентьев Виталий Григорьевич - Страница 23

• Предыдущая
• 23/30
• Следующая

«Пропадает парень», — подумал Губкин.

До поста оставалось еще километра два — два с половиной, а до места, где линия перебиралась на «свой берег», — метров пятьсот. Но вода быстро прибывала, и переправиться через реку с тяжелой катушкой, оружием, кошками и телефонным аппаратом было просто невозможно. Губкин добрался до первого дерева и помог Васе вскарабкаться на него.

— Оденься, сиди и грейся, — сказал он.

— А ты?

— Я поплыву вон к тому тополю и перетащу все имущество.

— Нет, — покачал головой Вася. — Я тоже с тобой.

— Слушай, Лазарев, — строго сказал Губкин. — Дело нешуточное. Если мы закоченеем в этой чертовой воде, пропадем оба. Кто тогда доведет линию?

— Все равно вместе, — упрямо сказал Вася.

— Нет, не все равно! Не все равно. Мы сейчас не принадлежим себе. Понял? Мы нужны для других.

— Ну как же я тебя брошу? — возмутился Вася. — Разве это будет по-товарищески? Я буду греться, а ты мерзнуть?

— Чудак! Пойми, что сейчас главное — линия. А мы с тобой — дело десятое. И я как старший приказываю: сиди, грейся, доноси по телефону, что делается. Если придумаешь что-нибудь, скажешь.

Так и не заметив, что он отдал первый в своей жизни приказ, что он уже приобщился к командирской деятельности, Губкин забросил за спину когти и поплыл, петляя между полузатопленными деревьями. Он добрался до тополя, оставил на нем когти и вернулся за оружием.

Когда оставалось переправить лишь катушку с проводом, нестерпимая боль пронзила сначала ногу, а потом, кажется, все тело. Губкин почувствовал, что его правую ногу что-то выворачивает и стягивает. «Судорога», — понял он и едва нашел силы, чтобы вскарабкаться на тополь.

С большим трудом ему удалось растереть посиневшую ногу. Спуститься в воду он уже не решался. Вася с катушкой был в двухстах метрах от него. Оружие и все остальное снаряжение было уже здесь, на дереве, но как соединить все это и переправить на другой берег, Саша не знал.

Губкин полез по стволу вверх. В воде то там, то здесь виднелись вырванные где-то вдалеке деревья. Их притащила сюда река. Собрать бы их и сделать плот… Однако для этою следовало поплавать, а Губкин понимал, что теперь, когда ногу схватила судорога, он не выдержит обжигающе холодной воды. И стоило ему подумать об этом, ногу опять искорежила нестерпимая боль. Она выворачивала пальцы, и они разъединялись и становились торчком, икра окаменела и вздувалась, а боль лезла выше и выше. Сознание мутилось, в глазах плыли радужные пятнышки. Держаться на дереве уже не было сил. Приходило отчаяние.

И в эту полуобморочную минуту Губкин думал не о себе, а о Васе Лазареве: «Пропадает, пропадает». Ему было и стыдно, и обидно. Боль рванула особенно сильно, пронизывая, кажется, все тело. На какое-то мгновение Саша не удержался на ветке и качнулся. Неестественно вывернутая нога сорвалась и зацепила за острый сучок. Новая боль ворвалась в старую, и старая стала отступать.

Когда Губкин очнулся и почти оправился от судороги, он услышал всплески воды и бульканье. Похоже, кто-то захлебывался. Он быстро взглянул на освещенную месяцем воду и обмер. По светло-стальной, слегка рябящей поверхности озера, захлебываясь, усиленно работая ногами и руками, плыл Вася Лазарев. Впереди и сбоку паренька двигалась какая-то удивительная коряга. Их движения были явно согласованны, их что-то определенно связывало, но что — Губкин не понял. Он только ужаснулся, подумав, что Вася утонет. Потом решил, что тот сделал себе плот, хотя странная коряга не напоминала плот. И коряга, и мальчик попали на лунную дорожку, и рассмотреть их уже было невозможно. Слышались лишь все те же всплески воды и бульканье. Превозмогая пришедшую после судороги слабость, Губкин собрался было прыгать в ледяную воду, чтобы спасти товарища, помочь ему, но в это время с той, противоположной стороны, раздался чей-то удивительно знакомый голос:

— Стой! Кто идет?!

Губкин замер. Послышались сильные всплески и Васин голос:

— Это я! Только я плыву! — И крик: — Куда тебя черт понес?

Все тот же знакомый, уже растерянный голос спросил:

— Стой, говорят, кто идет?! — Потом зло добавил: — А то стрелять буду!

После непродолжительной паузы Вася закричал:

— Андрей! Почуйко! Я не иду! Я плыву! И этого черта не остановишь!

Если бы вдруг в этом пронизанном рассеянным светом молодого месяца таежном воздухе раздался голос матери, Губкин, наверное, обрадовался бы не так сильно. Он сразу забыл о своих бедах и заорал:

— Андрей! Почуйко!

Сопки ответили ему:

— Ого-го-го!

Слабость опять овладела Губкиным, тело передергивала мелкая противная дрожь, и почему-то хотелось не то что плакать, а просто потереть защипавшие глаза. Саша улыбался синими, сведенными холодом губами и шептал:

— Живы… Живы…

И впервые он забыл о деле, о линии.

Восстановив линию от поста до реки, обстоятельный Почуйко вовремя вспомнил старую пословицу: «Не зная броду, не суйся в воду».

«Трэба делать плот», — решил он.

Он нашел сухостойное дерево и начал рубить его. Работать было трудно — болело тело, но Андрей быстро свалил дерево и хотел было взяться за его разделку, как услышал чьи-то слабые голоса и плеск воды. Он прислушался. Голоса смолкли, и между деревьями кто-то проплыл. Андрей знал, что у Губкина и его товарища лодки нет. Значит, плавал кто-то чужой. Почуйко выбрал местечко посуше и поудобней, залег и стал наблюдать. Несколько раз ему не терпелось окликнуть неизвестных, но он сдерживался.

«Шут его знает, кто такие и сколько их. А я один», — думал он, ворочался и молчал.

Через некоторое время он увидел, что по лунной дорожке прямо на него плывет большая, рогатая коряга. Послышалось сопение и легкий хрип.

«Не иначе как мотор якый-то заграничный…» — подумал Андрей и приготовился к бою. В самую последнюю минуту, когда он уже готов был открыть огонь, он вспомнил уставное требование обязательно окликать неизвестных.

«Ведь и верно, может, все-таки наши. С восьмого или иного какого поста. А моторы и у нас разные есть», — решил он и окликнул плывущую корягу.

Он не узнал осипшего от холода Васиного голоса и растерянно хмыкнул, потом сделал то, что сделал бы на его месте всякий честный, не умеющий лукаво мудрствовать солдат. Он опять вспомнил железное уставное требование и вскинул автомат:

— Стой, говорят, кто идет?! А то стрелять буду!

Он, может быть, и в самом деле выстрелил бы — вначале вверх, как велит устав, а потом, если бы не удостоверился, что его подозрения напрасны, и прямо по цели, но раздался отчаянный крик Губкина, странная коряга метнулась в сторону. Теперь Почуйко уже не старался разобрать Васины слова. Он был безмерно рад, что товарищи нашлись, что все идет в общем не так уж плохо, и закричал:

— Ого-го-го!

Он поковылял к берегу, чтобы встретить Васю и помочь ему причалить. Но вместо Васи из реки показалось огромное поблескивающее в неверном свете месяца чудовище. Оно фыркало и трясло горбоносой, бородатой головой. Его большие рога, похожие на растопыренные ладони великана, отражали блеклый отсвет пожара и казались окровавленными. Чудовище запаленно дышало и упрямо лезло на Андрея. Наверное, он не выдержал бы и заорал свое: «Ратуйте!» — но в это время раздался всплеск воды и звон металла.

— Пошел! — закричал Вася. — Пошел, дурак!

Чудовище, которое Вася так непочтительно называл дураком, рванулось, запрокидывая голову, выскочило на берег и помчалось вверх, на сопку.

Вася выбрался на сухое место и бросился обнимать опешившего и слегка испуганного Почуйко.

— Андрей, дорогой! А что с дядей Колей? Он тоже здесь?

Почуйко помотал головой, словно освобождаясь от паутины.

— На посту твой дядька, — сказал он и смущенно спросил: — Слухай, а що це такэ було?

— Лось!

— Який лось?

— Вроде оленя. Ну, сохатый. Понимаешь?

И хотя потомственный степной хлебороб Андрей Почуйко никогда не слышал этого слова, он подумал, что к этому странному животному как нельзя лучше подходит такое необыкновенное название — сохатый. Андрей успокоился, сразу смекнул, что был смешон, и, по привычке, начал хитрить, чтобы скрыть свой промах. Он с достоинством выпрямился и укоризненно покачал головой.

• Предыдущая
• 23/30
• Следующая