Африканскими дорогами - Иорданский Владимир Борисович - Страница 42

• Предыдущая
• 42/74
• Следующая

В этих словах заключен смысл, составляющий самую суть человеческой культуры.

Меня глубоко взволновал факт, что песня эта была сложена в 1940–1942 годах, когда на конголезский народ обрушились жестокие репрессии колониальных властей. Только люди большой души могли в такое страшное время найти столь светлые слова!

Без сомнения намечался прорыв в узком, тесном кругу архаичных представлений. Во-первых, раздвигался — и стремительно — мир, охватываемый взглядом человека. Тот начинал размышлять в масштабах нации, всей страны, а не в привычных рамках своего рода или племени. Во-вторых, увиденное им больше не было статичным, неподвижным, а постоянно и бурно менялось. Общество, в котором жил человек, обновлялось.

В новом, более широком, чем прежний, круге идей были признаки, говорившие о начале ломки архаичного сознания. Скептицизм отбрасывал все дальше за границы допускаемого умом невероятное, мистическое. Появился становящийся все явственнее рубеж между объективным миром и миром религии, между знанием и верой, рубеж, которого не знало архаичное сознание. А гуманизм, прозвучавший в крестьянской песне, подтверждал, каких высот достиг человеческий ум и как решительно он отвергал былую свою заземленность.

И все-таки было бы неосторожно впасть в преувеличение. Многие в Африке часто видели, как оно вело сначала к безобидному замалчиванию, а потом ко все более активному затушевыванию фактов.

Обычно бывало так, что новые идеи и представления еще не отмежевывались полностью от старых, традиционных. За спиной «пророка» нередко скрывался древний культ предков, его борьба с колдунами сплошь и рядом опиралась на веру в магию, а на месте былой клановой ограниченности развивалась религиозная нетерпимость. Тяжелый, плотный слой буквально вросших в сознание предрассудков разрывался с трудом.

И в Народной Республике Конго и в Заире, где мне довелось побывать неоднократно, я наблюдал много примеров того, как медленно изживались древние представления. В частности, из-за влияния афро-христианских сект.

В Браззавиле народной власти пришлось столкнуться с откровенной враждебностью секты мацуанистов: те отказывались сотрудничать с молодым государством в ожидании прихода мессии — Мацуа.

Мне рассказывали, что они не сообщали властям о смерти близких, чтобы не запрашивать разрешения на похороны. Они сами делали гробы и хоронили мертвых тайно, в известных только им местах.

Общим для мацуанистов был отказ платить налоги, участвовать в выборах. Пытаясь образумить этих людей, конголезское правительство обратилось к ним: «Если вы не хотите платить налоги, то сдайте ваши ружья и не ходите по дорогам, проложенным на деньги налогоплательщиков».

И что же? Мацуанисты начали сдавать свои ружья.

Афро-христианские церкви, таким образом, очень быстро обнаруживали свою вторую, реакционную сторону. Да и могло ли быть иначе, если многие издревле сложившиеся представления ими не разрушались, а ассимилировались?

В конечном счете механизм архаичного сознания ломался лишь частями, и эта замедленность его разрушения оставляла глубочайший отпечаток на массовых народных движениях, на процессе формирования новых взглядов, нового мировоззрения.

Реакция мацуанистов на политику правительства Народной Республики Конго в значительной степени объяснялась тем, что они надеялись на второе пришествие обожествленного ими человека, а в ожидании отвергали любую возможность компромисса или сотрудничества с «земными» властями. Каким же образом действовал в этом весьма типичном случае механизм архаичного сознания?

Говоря о мировоззрении своих соотечественников, молодой, рано погибший в нелепой катастрофе конголезский исследователь Жозеф Пуабу писал, что, по их мнению, все существующее, даже божественное, должно иметь материальную оболочку. Он подчеркивал, что в глазах конголезцев сама душа человека телесна.

Эта архаичная концепция встречалась в представлениях мацуанистов с другой — с культом предков, которым смазывалась грань между человеком и богом. Тем самым снимались последние сомнения в том, что божественное начало может получить свое физическое, материальное выражение в простом смертном.

Мысль в этом направлении работала не только у мацуанистов. Сходную логику легко было обнаружить в том, как был окружен ореолом сверхъестественности видный заирский патриот Пьер Мулеле.

Мне приходилось встречаться с ним, когда он жил в Конакри, и я вспоминаю его как человека глубоких убеждений, большой страстности. После провозглашения независимости Конго (Леопольдвиль) Пьер Мулеле продолжал в парламенте и правительстве борьбу за демократизацию страны, за улучшение жизненных условий народа. Это встречало сопротивление, и он был лишен парламентского мандата. После убийства его друга Патриса Лумумбы он некоторое время находился в эмиграции.

Час славы Пьера Мулеле наступил, когда в августе 1964 года он поднял восстание в своей родной провинции — Квилу. Пожар крестьянской войны мгновенно охватил всю область, а вскоре за первыми успехами повстанцев в стране начали распространяться странные слухи об их руководителе.

На деревенских рынках говорили, что Пьер Мулеле не раним пулями, что он может превращаться в змею, в любое другое животное. Утверждали, что он способен становиться невидимым и, подобно духу или птице, перемещаться на большие расстояния. Шел слух и о том, что Мулеле — гигант, которого сопровождают послушные ему слуги-карлики. Среди сторонников Мулеле существовало мнение, что бездетность постигала тех, кто не оказывал ему поддержки.

Долгие годы власти не были в состоянии ликвидировать этот очаг крестьянской войны. Лишь после того, как Пьер Мулеле был предательски убит, восстание в Квилу угасло.

В подобных трагедиях разрешались острые, напряженные противоречия, в которых переплетались и реальные социальные антагонизмы и призрачные конфликты трансформирующегося сознания. Не случайно многие самые передовые умы континента стремились к тому, чтобы разрыв, существующий между действительностью и тем, как она была воспринята общественной мыслью, был преодолен, чтобы реальные процессы развития общества были освобождены от воздействия фантастических, архаичных представлений этого общества о самом себе и об окружающем мире.

Помню, в конакрийском музее французский ученый-историк Жан Сюрэ-Каналь показывал мне странные маски, деревянные статуэтки, бутыли с опасными снадобьями, предметы непонятного предназначения. Он рассказывал:

— Это прислано из Лесной Гвинеи. Там молодежь начала энергичную кампанию по искоренению древних верований. Ее зачинатели и собрали все эти вещи.

В то время мне не удалось узнать подробности этой смелой попытки очищения народного сознания от слоя отживающих свое время представлений. Прошло несколько лет, прежде чем я получил о ней кое-какие сведения.

Лесная Гвинея — горный, труднодоступный край, где искали убежища от войн и работорговцев племена герзе, киси, лома и где, как в вакууме, долгое время сохранялись их традиционные верования. Ни ислам, ни христианство не могли разрушить влияния тайных обществ, не могли подорвать власть жрецов, веру в защиту предков, в силу фетишей. В полумраке священных рощ группы детей годами постигали накопленный племенем опыт, готовясь к обряду инициаций — посвящения в полноправные члены общины, рода.

И все это рухнуло, рассыпалось в течение двух-трех лет, вскоре после завоевания Гвинеей независимости.

Среди лома первые выступления были направлены против обычая инициаций. На одном из общих собраний Демократической партии Гвинеи округа Масента на обсуждение был поставлен вопрос об уничтожении или сохранении этой традиции. Выступил неграмотный крестьянин. Он рассказал, что сожалеет о годах, проведенных в священной роще за подготовкой к инициациям. Его друг детства, который эти шесть-семь лет сидел за школьной партой, получил, напротив, хорошее образование и позднее преуспел в жизни.

• Предыдущая
• 42/74
• Следующая