Агент сыскной полиции - Мельникова Ирина Александровна - Страница 56

• Предыдущая
• 56/74
• Следующая

– Жить свободно от чего? – скептически усмехнулся Тартищев и вытер затылок носовым платком, после чего затолкал его в карман брюк. – Вы утверждаете, что сибирский крестьянин решит поддаться на ваши провокации и возьмется за топор и вилы? Крестьянин, который никогда не был под помещиком? Крестьянин, у которого в хлеву десять коров, а на конюшне – дюжина лошадей?

– При чем тут Сибирь? – посмотрела на него брезгливо Завадская. – За топор возьмутся там, за Уралом, – кивнула она на окна, выходящие на запад.

– Возможно, но уже без вас, госпожа Завадская, – суше прежнего проговорил Тартищев. – А теперь вернемся к нашим баранам: каким образом вам удалось бежать с Тары? Кто оказал вам помощь деньгами, паспортами, кто вывез вас, наконец, за пределы каторжной тюрьмы и помог добраться до Североеланска?

Завадская скептически усмехнулась:

– Но у вас уже есть показания Мамонтова и Фейгина, думаю, они достаточно ярко нарисовали картину нашего побега с Тары. – Она закинула ногу на ногу и с вызовом посмотрела на Тартищева. – Закурить позволите?

Тартищев кивнул Вавилову, молча взиравшему на происходящее в кабинете из глубин старинного кожаного дивана с высокими прямыми спинками. Тот незамедлительно подал Завадской папиросу и зажег спичку – прикурить.

Женщина затянулась папиросным дымом и, словно поперхнувшись, вдруг закашляла, тяжело, с надрывом. Платочек выпал у нее из рук, она схватилась за грудь руками, и Алексей в ужасе привстал со своего места. Он заметил тоненькую алую струйку, скатившуюся по подбородку Завадской.

– Иван, лекаря! Живо! – крикнул Тартищев и подхватил Завадскую под руки.

Алексей бросился к носовому платку, но не успел его подать. Женщина как-то странно изогнулась, ее глаза остекленели, а узкие длинные пальцы судорожно уцепились за рукав Тартищева. Она попыталась подняться со стула, издала непонятный сиплый звук, и вдруг в ее горле засвистело, забулькало, захлюпало, словно один за другим лопнули воздушные пузыри, и изо рта сплошным потоком хлынула кровь.

Поддерживая ее под спину, Тартищев крикнул Алексею, чтобы тот подал ему полотенце, но в дверях показался дюжий фельдшер тюремного лазарета. Он подхватил Завадскую на руки и в сопровождении конвойного почти выбежал из кабинета.

Тартищев посмотрел на залитый кровью форменный сюртук, затем нагнулся, поднял платок Завадской, приложил его к мокрому пятну, но вдруг с досадой отшвырнул его в сторону. За ним последовал сюртук, правда, в отличие от платка, он долетел до дивана. А Тартищев подошел к окну и выругался. Постояв некоторое время молча, он повернулся к Алексею. Лицо его побледнело, отчего брови и усы казались еще более черными и густыми.

– Самое подлючье дело с бабами по таким делам валандаться, – произнес он глухо, потер с досадой шрам и чертыхнулся, отведя глаза от лужи крови рядом с валявшимся на боку стулом. – Ей бы детей рожать, а не по тюрьмам околачиваться. И откуда только такие злобные бабенки берутся? И красотой, и умом бог не обидел, и с поклонниками тоже все в порядке... Нет, тянет их на баррикады – и все тут! Орлеанские девы гребаные! Якобинки, мать их за ногу!..

На пороге возник расстроенный Вавилов. Тартищев и Алексей уставились на него в ожидании объяснений. Но он лишь развел руками и покачал головой.

– Все бесполезно, Федор Михайлович. До лазарета не донесли. Врач сказал, у нее легкие в кашу превратились. И последние дни ее только чудо держало, а может, еще холера какая... Очень уж хотела помочь тем, кто на Таре...

– Зачем вы сказали Завадской, что Мамонт и Фейгин во всем сознались? – спросил недовольно Алексей, ощущая вину за случившееся. – Это ведь неправда!

И Тартищев наконец взорвался.

– Правда, не правда! Чистоплюй хренов! Все-таки пожалел эту дрянь?! А тех пожалел, в кого она бомбы метала? Ты их кишки на мостовой собирал, мозги со стены дома соскребал? – Он яростно стукнул кулаком по многострадальной столешнице. – Не собирал, так будешь собирать! Я тебя уверяю, если слабину дадим, позволим этим ублюдкам, этим врагам рода человечьего нам на горло наступить обеими ногами, то все, пиши пропало! И потому я их давил и давить буду, чтобы неповадно было жизнь людскую губить! – Он плюхнулся в кресло и уже более спокойно произнес: – Я при любом режиме не пропаду: что при государе, что, не дай господь, при парламенте, но с убийцами и уркаганами на мировую не пойду! Пока земля носит, пока во мне хоть что-то шевелится, не будет им пощады от Тартищева! – Он вновь стукнул кулаком по столешнице и исподлобья посмотрел на притихшего Алексея. – Ничего, мил дружок, это тебя жареный петух покуда еще первый раз в темечко клюнул. – И повторил уже с явной издевкой: – Пожалел волк кобылу! А она тебя пожалела, когда велела настойкой одурманить и из экипажа выкинуть? Скажи спасибо Ивану, два часа молоком тебя отпаивал. Сдох бы ни за понюшку табака, защитничек!..

Федор Михайлович хотел добавить что-то еще, вероятно, не менее язвительное, но дверь вдруг без стука распахнулась, и на пороге возник Никита. Голова его странно подергивалась, усы обвисли... Он на мгновение застыл на месте, обвел всех поочередно взглядом. Губы его затряслись, и он вдруг выкрикнул неестественно высоким и дрожащим голосом:

– Ваше высокоблагородие, Федор Михайлович, Лизонька пропала! – И зарыдал, как маленький.

– Что ты городишь? – побледнел Тартищев. – Куда она могла запропасть?

– Записку вчера еще вечером оставила, что уезжает вместе с цирком на гастроли... – Никита ткнул в руки Федора Михайловича измятый листок бумаги. – Наездницей...

Тартищев, не взглянув в бумажку, отбросил ее на стол и гневно свел брови.

– Вчера, говоришь? Что ж ты, собачий сын, до сегодняшнего дня молчал? Или решил – обойдется? Покрыть решил ее самовольство?

Старый унтер-офицер склонил повинно голову и отвел взгляд.

– Виноват, ваше высокоблагородие, думал, шутит барышня, пугает... – Он шмыгнул носом. – По правде, мы сразу погоню снарядили. Догнали циркачей аж под Сорокином. – Он провел по глазам рукой с зажатым в ней картузом. – Только... только барышни с ними не оказалось. И директор цирка Христом-богом клянется, что в глаза Лизы не видел. Я велел им добром назад в Североеланск вертаться, пока вы их силком не возвернули. – Он с трудом перевел дыхание и почти прошептал: – Чтоб, значится, неприятностей не было...

– Вернулись? – быстро спросил Иван.

– Вернулись, – вздохнул Никита, – только ужас какие сердитые! Мест в гостинице нет, встали табором на постоялом дворе. А там, сами знаете, блохи да клопы...

– Так, – жестко произнес Тартищев, – я немедленно еду к циркачам, разберусь насчет Лизы. Небось какой-нибудь фокус придумала, чтоб доконать меня совсем... И что за хлопотная девка выросла! – Он в упор посмотрел на Ивана. – А вы с Алексеем берите это чудило, Мамонта, за жабры! И чтоб к вечеру он рассказал вам все как есть, как на духу, как на исповеди перед батюшкой! – Он нахлобучил на голову фуражку и буркнул Никите: – Поехали, что ль?

Но не успели они и шага ступить, как двери вновь распахнулись, и на пороге вырос адъютант Лямпе поручик Боровиковский. Он окинул строгим взглядом сначала кабинет, потом собравшихся в нем людей и, приложив руку к козырьку фуражки, доложил:

– Господин надворный советник, штаб-офицер сию минуту требуют вас на набережную. Там только что в реке странного утопленника обнаружили. Штаб-офицер говорит, что вы его знаете.

– Кого? – Тартищев подался ему навстречу.

– Калоша. Стефана Калоша, – сообщил деловито жандарм, – наездника из цирка...

На улице ярко светило солнце, но в голове Алексея царил туман, а во рту – привкус помоев. Как ни старался он подавить в себе смятение от встречи с Завадской, на душе было пасмурно и тоскливо. Чтобы отвлечься от неприятных воспоминаний, он решил заговорить с Тартищевым, сидевшим рядом с ним на узком и жестком сиденье полицейской кареты. Но Федор Михайлович, отвернувшись от него, молча смотрел в пыльное окно. С лица его до сих пор не сошло напряжение. После появления Боровиковского он изменил планы и направил к циркачам Вавилова, но Алексей подозревал, что Тартищев все же очень сильно волнуется из-за непонятного исчезновения Лизы. И хотя Федор Михайлович всячески пытался скрыть это за ворчанием и негодованием по поводу сумасбродства дочери, обеспокоен он был не на шутку. Но даже в таком положении посчитал делом первейшей важности выехать на место обнаружения утопленника.

• Предыдущая
• 56/74
• Следующая