На горах. Книга Первая - Мельников-Печерский Павел Иванович - Страница 80

• Предыдущая
• 80/148
• Следующая

И, думая о фармазонах, крепко заснул.

Дмитрий Петрович весел был, радостен. Один в номере, а то и дело смеется. Вспомнит, как его за вора сочли, — хохочет, вспоминая, как по глине катился, — хохочет, вспомня, как Меркулова всего выгрязнил, — еще пуще хохочет. Вечер, проведенный в театре, весело настроил его. Показалось ему, что и Наташа как-то особенно на него поглядывала, и у него при каждом ее взгляде сердце билось и чаще и сильнее… Плясать бы, скакать бы — да в театре нельзя, такая досада… За ужином рядом с Наташей сидел. Марко Данилыч с Зиновьем Алексеичем все про дела толковали, а Татьяна Андревна с Дуней да с Лизой разговаривала, он с Наташей словами перекидывался. Говорили о пустяках, но пустой разговор казался ему и умным, и острым, и занимательным — так было ему весело…

Когда входили в гостиницу, ночник догорал, на лестнице было темно. Идя сзади всех, взял он ее за руку, взял выше локтя, чтобы не оступилась впотьмах, и, когда почувствовал теплоту ее тела, невыразимо сладостное чувство разлилось по всему существу его… Дома она тотчас же ушла в свою комнату, долго и напрасно он дожидался, чтобы хоть разок еще взглянуть на нее… Не вышла… Сидя в лодке, потом пробираясь пешком к гостинице, все рассчитывал, скоро ли приедет Меркулов… Все хотел рассказать ему, все до последней капельки и потом просить его, высватал бы ему Наташу. «Ему теперь можно, — думал Дмитрий Петрович, — он теперь у них свой человек…» Оттого так и обрадовался он, когда узнал от Флора Гаврилова о нежданном приезде приятеля… Сейчас же, как только встретился с ним, хотел высказаться, но отдумал, решил до другого дня оставить… А тут Меркулов с тюленем да с торговыми порядками…

Не скоро забылся он. И в мечтах наяву и во сне виделись ему маленький ротик, тоненький носик, алые щечки да ясные глазки.

Несмотря на плотный ужин и на две бутылки мадеры, целиком почти оставшиеся за одним Васильем Петровичем, он встал еще задолго до ранней обедни и тотчас пошел пешком на Гребновскую. Толкнулся на тот, на другой караван, везде в одно слово: третьего дня началась продажа тюленя; прежде цен вовсе не было, а теперь поднялись до двух рублей шесть гривен. Дён через пяток, говорили ему на Гребновской, до трех целковых, пожалуй, дойдет… Поморщился Морковников, не ожидал он таких цен… «Хоть бы маленько дешевле купить у Меркулова, — думает он. — Опричь обещанной гривны, еще бы две, три, а не то и четыре с костей долой… Парень он, кажется, простой, нетертый, в переделах, видится, еще не бывал, кажись бы можно его обойти… Попробую!»

Походив по Пескам, Василий Петрович и на обратный путь извозчика не взял. Зачем лошадей гонять, коли свои ноги носят?.. Устанешь — так можно отдохнуть… В белую харчевню зашел чайку испить. На горах городской стороны раздался в это время звон с пятидесяти колоколен — обедня, значит, девять часов. Посмотрел Василий Петрович на старинные серебряные, луковицей, часы, что висели у него на перекинутой через шею голубой бисерной цепочке. Верны — и на них девять часов. "Авось проснулся Меркулов , — подумал Морковников и пошел в гостиницу Ермолаева, но у Меркулова, как говорится, и конь еще не валялся. В свой номер прошел Василий Петрович, от нечего делать самовар потребовал и в другой раз напился чаю. Опять понаведался к Меркулову — спит… «Эх, его с дороги-то как разваляло,подумал Василий Петрович, — десять часов скоро, а он, ровно барин, почивать изволит; немного, видно, заботушки в молодой головушке. А у нашего брата забот да хлопот не оберешься, оттого и сон воробьиный». Что же, однако, делать? Не сидеть же сложа руки. И вздумалось Василью Петровичу в мыльные ряды сходить, они же рядом почти. «Товар посмотрю, — думает он, — с кем-нибудь из мыльников потолкую, может статься на пользу себе узнаю что-нибудь».

Обширные лавки мыльных рядов с полу до потолка завалены горами разного мыла, ящиками со стеариновыми и сальными свечами и бочками с олеином. Позадь лавок по широким дворам едва можно пройти — бунты с мылом и свечами, укрытые от дождей плотными циновками, навалены там в громадном количестве. Подошел Василий Петрович к угловой лавке. В дверях стоит казанский татарин — ростом невелик, зато в плечах широк, с продолговатым лицом, с узенькими выразительными глазками и с редкой бородкой клином. Был одет татарин в коричневый кафтан особого покроя, на крючках, с ситцевыми отложными воротничками и в блестящей, золотом расшитой тюбетейке на гладко выбритой голове. Видя, что Морковников внимательно присматривается к стоявшим на прилавках золотом и яркими красками испещренным коробочкам, счел он его за городового (Городовыми на Макарьевской ярманке называются все не московские купцы. Нижегородские тоже зовутся городовыми.) и тотчас зазвал к себе.

— Мыла надо, знаком? — скороговоркой начал татарин. — Гляди, розова мыла, яична мыла, первый сорт, сама лучша мыла… Купи — карошим девкам мыть… Нюхай… Нюхай, знаком, ничего.

И ткнул прямехонько в нос Василью Петровичу коробочкой с розовым мылом.

— Бергамотова надо?.. Бери бергамота. Вот она сама лучша бергамотова мыла — нюхай!.. Гвоздична надо? Вот гвоздична сама перва сорт — нюхай… Миндална хочешь, вот миндална — сама лучша, бальши гаспада миндална мыла моют — нюхай… Бела ядра хочешь? Бери бела ядра, вот сама лучша бела ядра: в бане болна караша.

Перенюхал Морковников и розовое мыло, и бергамотовое, и гвоздичное, и миндальное, а в глыбу белого ядра пальцем ткнул, попробовал, насколько крепко плотно сварено.

— Не такого мне надо…— сказал. — Покажь ты мне, князь, самого простого.

— Желта мыла хочешь? Вот желта мыла, гляди, говорил татарин, подводя его к простому мылу.

— Не этого, а того, что из рыбьего жира. Тюлень… Знаешь, тюлень?

Мотнул татарин головой, сказал, что нет у него такого нехорошего мыла, и, отвернувшись, не стал больше разговаривать с Васильем Петровичем.

Нашел, наконец, Морковников такое мыло, что задумал варить. Но русский мыловар из одного маленького городка не был разговорчив. Сколько ни расспрашивал его Морковников, как идет у него на заводе варка, ничего не узнал от него. Еще походил Василий Петрович по мыльным рядам, но, нигде не добившись толка, стал на месте и начал раздумывать, куда бы теперь идти, что бы теперь делать, пока не проснется Дмитрий Петрович.

Идет навстречу в потертой синей сибирке молодой парень, плотный, высокий, здоровый, с красным лицом и подслеповатыми глазами. Несет баклагу со сбитнем, а сам резким голосом покрикивает:

— Эй, сбитень горячий, медовый, самый горячий, с гвоздичкой, с коричкой, с лимонной корочкой! Сбитень горячий — пьют его подьячи, сбитень-сбитенёк — пьет его щеголек, пьет-попивает, сам похваливает… Наливать, что ли-с?

— Налей стакашек от нечего делать, — молвил сбитенщику Василий Петрович.

Хоть сейчас он в два приема не одну дюжину чашек чаю опростал, но принялся прихлебывать горячий сбитень, чтобы только чем-нибудь время убить. Потом подошел к горам арбузов, наваленных на разостланные по мостовой рогожки. Тоже от нечего делать стал арбузы выбирать, перерыл едва не все кучи, каждый арбуз и на ладонях-то подбрасывал, и жал изо всей силы руками, и прикладывал к нему ухо, слушая, каково трещит, а когда торговаться зачал, так продавец хоть бы бежать от такого покупателя. Купил-таки Василий Петрович пару арбузов и отправился с ними в гостиницу… Одиннадцать было, и сказали ему, что Меркулов за чаем сидит…

Очень обрадовался тому Василий Петрович и тотчас пошел к нему. У Меркулова сидел Веденеев. Досадно было это Морковникову — при стороннем человеке как-то неловко было ему дела по тюленю кончать, но не вон же идти — остался.

— Ходил на Гребновску, — начал Василий Петрович, отирая синим бумажным платком раскрасневшееся и вспотелое лицо. — Со вчерашнего, слышь, только дня торговля у них маленько зашевелилась. Про цены спрашивал — сказали, по два рубля по сороку продают.

• Предыдущая
• 80/148
• Следующая