На горах. Книга Первая - Мельников-Печерский Павел Иванович - Страница 92

• Предыдущая
• 92/148
• Следующая

Вспоминается мельком и нежная, скромная Дуня Смолокурова, но бледнеет ее образ в сравнении с полной жизни и огня, с бойкой, шаловливой Фленушкой. Тихая, робкая, задумчивая и уж вовсе неразговорчивая Дуня представляется ему каким-то жалким, бедным ребенком… А у той баловницы, у Фленушки, и острый разум, и в речах быстрота, и нескончаемые веселые разговоры. «Из Дуни что-то еще выйдет, — думает Самоквасов, — а Фленушка и теперь краса неописанная, а душой-то какая добрая, какая сердечная, задушевная!..»

Где-то вдали хрустнул сушник. Хрустнул в другой раз и в третий. Чутким ухом прислушивается Петр Степаныч. Привстал, — хруст не смолкает под чьей-то легкой на поступь ногой. Зорче и зорче вглядывается в даль Петр Степаныч: что-то мелькнуло меж кустов и тотчас же скрылось. Вот в вечернем сумраке забелелись чьи-то рукава, вот стали видимы и пестрый широкий передник и шелковый рудожелтый (Оранжевый.) платочек на голове. Лица не видно — закрыто оно полотняным платком. «Нет, это не Марьюшка!»— подумал Петр Степаныч.

Побежал навстречу… Силы небесные!.. Наяву это или в сонном мечтанье?.. Фленушка. От радости и удивленья вскрикнул он. — Тише!.. — руку подняв, шепотом молвила Фленушка. — Следят!.. Тише, как можно тише!.. Дальше пойдем, туда, где кустарник погуще, к Елфимову. Там место укромное, там никто не увидит.

— Пойдем!.. Пойдем, моя милая, дорогая моя, — начал было Петр Степаныч, в жарком волненье схватив Фленушку за руку. Отдернула она руку и чуть слышно прошептала ему:

— Словечка не смей молвить, лишний раз не вздохни, услышать могут… Накроют…

— Да я, Фленушка…— зачал было Самоквасов.

— Потерпи же!.. Потерпи, голубчик!.. Желанный ты мой, ненаглядный!.. До верхотины Вражка не даль какая. — Так нежно и страстно шептала Фленушка, ступая быстрыми шагами и склоняясь на плечо Самоквасова. — Там досыта наговоримся…— ровно дитя, продолжала она лепетать. — Ох, как сердце у меня по тебе изболело!.. Исстрадалась я без тебя, Петенька, измучилась! Не брани меня. Марьюшка мне говорила… знаешь ты от кого-то… что с тоски да с горя я пить зачала… И закрыла руками побледневшее лицо.

— Фленушка! — вскликнул Самоквасов. — Неужель это правда?

— А ты пока молчи… Громко не говори!.. Потерпи маленько, — прервала его Фленушка, открывая лицо. — Там никто не услышит, там никто ничего не увидит. Там досыта наговоримся, там в последний разок я на тебя налюбуюсь!.. Там… я… Ой, была не была!.. Исстрадалась совсем!.. Хоть на часок, хоть на одну минуточку счастья мне дай и радости!.. Было бы чем потом жизнь помянуть!.. — Так страстно и нежно шептала Фленушка, спеша с Самоквасовым к верхотине Каменного Вражка.

Давно уж село солнышко. Вечерний подосенний сумрак небо крыл, землю темнил. Белей и белей становились болота от вздымавшегося над ними тумана, широкими реками, безбрежными озерами казались они. Смолкли осенние птички, разве изредка вдали дергач прокричит, сова ребенком заплачет, филин ухнет в бору.

Пришли. Быстрым, порывистым движеньем сдернула Фленушка драповый плат, что несла на руке. Раскинула его по траве, сама села и, страстно горевшим взором нежно на друга взглянув, сказала ему:

— Садись рядком, как прежде… Посидим, голубчик, по-прежнему… В останышки с тобой посидим.

— Фленушка? — вскрикнул Петр Степаныч, садясь возле нее и обняв дрожащей рукой стан ее. Сам себя он не помнил и только одно мог выговорить: — Ах ты, Фленушка моя, Фленушка!..

Выскользнула она из его объятий и, слегка притронувшись ладонью к пылавшей щеке его, с лукавой улыбкой пальцем ему погрозила.

Припал он к высокой груди, и грустно склонилась над ним головою Фленушка.

— Ах ты, Петенька, мой Петенька! Ах ты, бедненький мой! — тихо, в порыве безотрадного горя, безнадежного отчаянья заговорила она, прижимая к груди голову Петра Степаныча. — Кто-то тебя после меня приласкает, кто-то тебя приголубит, кто-то другом тебя назовет?

Не частой дробный дождичек кропит ей лицо белое, мочит она личико горючьми слезми… Тужит, плачет девушка по милом дружке, скорбит, что пришло время расставаться с ним навеки… Где былые затеи, где проказы, игры и смехи?.. Где веселые шутки? Плачет навзрыд и рыдает Фленушка, слова не может промолвить в слезах.

— Фленушка. Фленушка!.. Что с тобой? — кротко, нежно лаская ее, говорил Самоквасов.

Миновал первый порыв — перестала рыдать, только тихие слезы льются из глаз.

— Давеча я к тебе приходил… С глаз долой прогнала ты меня… Заперлась…— с нежным укором стал говорить ей Петр Степаныч. — Видеть меня не хотела…

Опустила низко голову Фленушка и, закрыв лицо передником, тихо и грустно промолвила:

— Стыдно мне было… Дело еще непривычное… Не хотелось, чтобы ты видел меня такой!.. Выпила ведь я перед твоим приходом.

— Зачем это? — с горьким участьем чуть слышно сказал Петр Степаныч.Что тут хорошего?..

Тихо, бережно взял он ее за руку. Опустив передник, она взглянула на него робким, печальным взором… Слезу заметила на реснице друга.

И полились у ней у самой из очей слезы. Горлицей, чуть слышно, воркует она, припав к плечу Самоквасова.

— А я думала… а я думала… бранить меня станешь… Корить, насмехаться!

— Насмехаться!.. Бранить!.. — горько улыбнувшись, — заговорил Петр Степаныч. — Какое слово ты молвила?.. Да могу ли я над тобой насмехаться! Крепко прижалась к нему безмолвная Фленушка.

— Не я, Петя, пью, — заговорила она с отчаяньем в голосе. — Горе мое пьет!.. Тоска тоскучая напала на меня, нашла со всего света вольного… Эх ты, Петя мой, Петенька!.. Беды меня породили, горе горенское выкормило, злая кручинушка вырастила… Ничего-то ты не знаешь, мил сердечный друг! И надорванным голосом тихо и грустно запела:

Ноет сердце мое, ноет,

Ноет, занывает -

Злодейки кручинушки

Вдвое прибывает.

Ах ты, молодость моя, молодость,

Чем тебя мне помянути?

Тоской да кручиной,

Печалью великой.

Доля уж такая мне,

На роду так писано,

И печатью запечатано -

Не знавать мне счастья, радости,

С милым другом в разлученье быть!

Ах, туманы ль вы, туманушки,

Вы часты дожди осенние.

Уж не полно ль вам, туманушки,

По синю морю гулять,

Не пора ли вам, туманушки,

Со синя моря долой?

На мое ли на сердечушко,

На мое ли ретиво

Налегала грусть, кручинушка,

Ровно каменна гора…

Не пора ль тебе, кручинушка,

С ретива сердца долой?

Аль не видывать, не знать мне

Радошных, веселых дней?..

Упал голос. Смолкла Фленушка.

— Нет, не видывать!.. Не видывать!.. — чрез малое время, чуть слышно она промолвила, грустно наклонив голову и отирая слезы передником.

И снова запела. Громче и громче раздавалась по перелеску ее печальная песня:

Родила меня кручина,

Горе выкормило,

Беды вырастили,

И спозналась я, несчастная,

С тоскою да с печалью…

С ними век мне вековать,

Счастья в жизни не видать.

— Эх ты, Петенька, мой Петенька!.. Ох ты, сердечный мой! — вскликнула она, страстно бросаясь в объятья Самоквасова. — Хоть бы выпить чего!

— Что ты, Фленушка? Помилуй! — сказал Петр Степаныч.-Нешто тебе не жаль себя?

— Чего мне жалеть-то себя?.. — с каким-то злорадством, глазами сверкнув, вскликнула Фленушка. — Ради кого?.. Не для кого… И меня-то жалеть некому, опричь разве матушки… Кому я нужна?.. Ради кого мне беречь себя?.. Лишняя, ненужная на свет я уродилась!.. Что я, что сорная трава в огороде — все едино!.. Полют ее, Петенька… Понимаешь ли? полют… С корнем вон… Так и меня… Вот что!.. Чуешь ли ты все это, милый мой?.. Понимаешь ли, какова участь моя горькая?.. Никому я не нужна, никому и не жаль меня…

— Про меня-то, видно, забыла, — с нежным укором сказал Самоквасов.Нешто я не жалею тебя?.. Нешто я не люблю тебя всей душой?..

— Поди ты, голубчик! — с горькой усмешкой молвила Фленушка. — Не знаешь ты, как надо любить… Тебе бы все мимоходом, только бы побаловать…

• Предыдущая
• 92/148
• Следующая