Амплуа — первый любовник - Волина Маргарита - Страница 9
- Предыдущая
- 9/67
- Следующая
Репетиция с Горячих и Диким — в кабинете Дикого: сразу, как войдешь со двора, — направо в служебный вход. Но направо или налево — а что делать? Попросить Алексея Денисовича отпустить до окончания репетиции? А какая причина? На футбол опаздываю! Высмеет! Дикий любил футбол, но в меру… Сказать у Вали температура сорок! Соврать? Менглет не любил врать. А пропустить матч просто немыслимо, невозможно! Попросить Люсю Горячих, чтобы она попросила Дикого отпустить Менглета, — глупо! Необходима причина! Елки-палки! Жорик знал, конечно (как и все), о приязни Алексея Денисовича к Люсе. Горячих такая же «русалка», как Дикий водяная лилия, но спятил старик, дал ей «русалку» в очередь с Казико?! И ввел в «Аристократов» на роль Соньки, чем вызвал смех всей труппы. Сонька — не «михрютка», а роковая дама, хотя и проститутка, но героиня, «вамп», по старой актерской терминологии. Но это не его, Жорика, дело… Ему нужно на матч успеть. А до начала уже только час остался! Жорик в перерыве обратился к Люсе, объяснил ситуацию и взмолился: «Сделай что-нибудь, чтобы он меня отпустил!» «Ну, знаешь-понимаешь! — Люся заиграла глазками. — Что же это я могу сделать?» — «Ты все можешь!» шепотнул проникновенно Жорик. «Ладно!» — сказала польщенная Горячих.
В кабинете, на счастье Жорика, было всего трое: Люся, он и Дикий.
Дикий сел на свое место за стол. А Люся вдруг начала потягиваться, поглаживая себя ладонями от груди к низу живота, была у нее такая манера.
Дикий взглянул на Люсю, проследил за движением ее ладоней… крякнул… сощурился и, постучав по столу карандашом, сказал:
— Менглет, ты свободен… — Он вновь стукнул карандашом об стол. — А вы, Горячих, останьтесь!
Менглет на матч успел.
Пушкинский спектакль Дикого не прибавил ему славы. Наверное, он был интереснее и ярче спектакля Владимира Люце, ученика Мейерхольда, но безоговорочно хвалили в постановке Дикого одну Зинаиду Карпову (Клотильда в «Сценах из рыцарских времен»). Студийная «Манон», Зина прижилась в БДТ. Она окончательно порвала с Кашутиным, и Алексей Денисович (не порывая с Горячих) обратил свое мужское внимание на Зиночку.
Всемирно известный «Чапаев» — Борис Бабочкин тоже отмечал Зину своим вниманием, но без успеха (сердце женское — загадка?). Виталий Полицеймако, не всемирно известный, но артист — первый сорт, преуспел у Зины более других… Она с ним часто покуривала в сторонке… и Менглет проследил (совершенно случайно), как Полицеймако «с гитарой под полою» (он был гитарист и певец) прошмыгнул в подъезд Зиночкиного дома.
Не глубокая страсть и, пожалуй, не страсть, а лишь длительное влечение Жорика к Зине — в БДТ не ослабевало.
Как— то раз он проводил ее до дому и у дверей (чем же он хуже других!) схватил и поцеловал. Зина вырвалась и влепила ему такую оплеуху, что сама пошатнулась от удара -так пошатнулась, что у нее с головы слетела шапка. Потеряв шапку, она вбежала в подъезд. Жорик поднял шапку, спрятал на груди и поплелся домой, посмеиваясь. Щека горела, а он не был ни обижен, ни огорчен (сердце мужское — загадка?). Валя шапку не увидела, он ее куда-то спрятал, а потом отнес в театр и, встретив Карпову, окликнул ее:
— Зина!
— Чего тебе?! — грубо, неласково отозвалась она.
— Шапка! — сказал Жорик и отдал ей меховой головной убор.
На этом можно было бы уйти от Зины, но мне хочется рассказать еще один анекдот о ней, памятный Менглету.
Шла репетиция на сцене (наверное, «Сцен из рыцарских времен»). Зина сидела в партере, где-то в задних рядах. С кем-то!
Дикий (со сцены) строго позвал ее:
— Карпова! Идите сюда!
Зина поднялась и, не выходя из рядов к проходу, встала на кресло и… зашагала прямо по рядам, через спинки кресел, вздымая на своем победном ходу юбку. Дикий, сощурившись, усмехнулся: «Какова!» — но ничего не сказал. Артисты тоже посмеивались, но молчали.
Возмущалась и кипела одна Горячих, но ее в театре не любили. А Зина что же? Конечно, она не образец добродетели, но не интриганка, не разлучница, не корыстная женщина. И к тому же чудесная лирическая актриса — чистая молодая героиня (по старой актерской терминологии).
Премьера пушкинского спектакля состоялась в конце марта 1937 года, решался он как «спектакль-концерт» (художник А. Осьмеркин). На все представление одна установка — ампирная колоннада с аркой и в глубине ее для каждого сюжета менялся задник: интерьер дома Сальери, мельница, что-то готическое для «Сцен из рыцарских времен». По арке шла лаконичная надпись: «1837 — 1937». «37» — «37» — выводил художник, не содрогаясь. Цифры эти означали 100 лет со дня гибели поэта — и только. Для актеров (для Жорика в том числе) дважды повторенное число «37» не было зловещим (хотя и случайным) предупреждением. Все были заняты, сдвинуты, опрокинуты «Большим днем», сыгранным в БДТ 28 января 1937 года. Купались в успехе и автор пьесы Владимир Киршон, и автор спектакля Алексей Дикий. Менглет в «Большом дне» не играл. Он радовался успеху Дикого и успеху своего приятеля Олежки Солюса. Олег играл в «Большом дне» воспитанника авиационной части Зорьку. Киршон боялся, что роль эта достанется травести, то есть актрисе, играющей мальчиков, но Дикий увидел в двадцатилетнем Олеге мальчика-подростка и поручил ему эту роль. Олег был трогателен и достоверен (достоверна ли была пьеса — судить не берусь).
Чтобы не сочинять задним числом, о роли «Большого дня» для БДТ я приведу (с купюрами) статью Б.А. Бабочкина «Любимая роль» (в «Большом дне» он играл летчика Кожина — перепев Чапаева, но в летной форме). Бабочкин пишет:
«У нас с Киршоном были недолгие, но очень теплые, хорошие творческие встречи. Я жил в Ленинграде и работал тогда в Академическом (бывш. Александрийском) театре драмы. В конце 1936 года, когда А.Д. Дикий был назначен худ. руководителем Большого драматического театра им. Горького (случайная ошибка: Дикого назначили худруком БДТ в начале 1936 года. — М. В.), он пригласил меня работать с ним, и вскоре я был назначен главным режиссером БДТ. (Не случайная ошибка — а нелепая недоговоренность. Почему Бабочкин вскоре после приглашения „был назначен главным режиссером БДТ“? Что же, Дикий не справился? Куда он девался? Инопланетяне его, что ли, умыкнули? — М. В.) Приход А.Д. Дикого ознаменовал полный переворот в театре. Прежде всего для всех было ясно, что нужна хорошая, интересная пьеса современной тематики. Алексей Денисович попросил меня прочитать „Большой день“ Киршона. Прочитав пьесу, я понял, что это именно та вещь, которая нам нужна была тогда „позарез“. В те годы явственно ощущалось неизбежное столкновение двух миров. В народе очень сильна была тяга к искусству мужественному и героическому, к театру подвигов и патриотического самоутверждения. Такой была эта пьеса о будущей войне, о героических летчиках… Это было очень ценно для автора, так как этой постановкой новое художественное руководство (уже не худ. руководитель, а какое-то безликое руководство? — М. В.) начало свою перестройку внутри коллектива. „…“
Успех спектакля был поистине грандиозным. Каждое представление выливалось в политическую демонстрацию, до сих пор помню наши переживания, волнения, премьеру спектакля. Приход за кулисы командования Красной Армии, крупных военных специалистов, которые пришли выразить свое удовольствие постановкой…»
Да! Иногда ошибается, иногда не договаривает лихой «Чапай», но помнит многое. А вот кто именно из крупнейших военных командиров приходил поздравлять с успехом театр, автора пьесы и Алексея Денисовича Дикого — забыл?
Георгий Павлович имя командира помнит! Это был маршал Егоров Александр Ильич. Бывший подполковник царской армии, человек исключительной отваги: семь ранений, царских и советских орденов — иконостас (если вместе вывесить).
«Утомленный солнцем» Егоров (фильм Н. Михалкова напоминает его судьбу) горячо поздравил Дикого и только начал говорить о большом искусстве «Большого дня», как Алексей Денисович, подняв свою пухлую ладонь, изрек: «Простите, я вас перебью… не надо много хвалебных слов… „Большой день“ — это искусство для чернокожих».
- Предыдущая
- 9/67
- Следующая
