Черный принц - Мердок Айрис - Страница 82
- Предыдущая
- 82/101
- Следующая
– Он сумасшедший.
– Завтра мы вернемся к повседневности, завтра будем думать о Присцилле, и я все расскажу тебе и расскажу, как я страшно виноват…
– Я виновата, – сказала Джулиан. – Все из-за меня. Ты с ней бы остался.
– Да разве остановишь человека, если он решился покончить с собой? Наверно, неправильно даже и вмешиваться. Жизнь у нее стала совсем беспросветная.
– Удобное оправдание, – сказал Арнольд. – Значит, вы считаете, что раз Присцилла умерла, тем лучше для нее, да?
– Нет. Я просто говорю, что… можно думать и так… Я не хочу, чтобы Джулиан считала, что… Ах, Джулиан, конечно, надо было тебе сказать.
– Да… Мне кажется, это злой рок преследует нас… Ах, Брэдли, почему ты не сказал?
– Иногда надо молчать, даже когда и очень больно. Я нуждался в твоем утешении, конечно, нуждался. Но было что-то важнее.
– Удовлетворить сексуальные потребности пожилого мужчины, – сказал Арнольд. – Подумай, Джулиан, подумай, ведь он на тридцать восемь лет тебя старше.
– Нет, – сказала Джулиан, – ему сорок шесть, значит… Арнольд издал короткий смешок, и судорога опять прошла по его лицу.
– Он так сказал тебе, да? Ему пятьдесят восемь. Спроси сама.
– Не может быть…
– Посмотри в биографическом справочнике.
– Меня там нет.
– Брэдли, сколько тебе лет?
– Пятьдесят восемь.
– Когда тебе будет тридцать, ему будет под семьдесят, – сказал Арнольд. – Пошли. Я думаю, этого достаточно. Мы никому ничего не говорили, поэтому не будем поднимать шума. Я вижу, Брэдли даже убрал свое тупое оружие. Пошли, Джулиан. Поплачешь в машине. Сразу будет легче. Пошли. Он уже не станет тебя удерживать. Посмотри на него.
Джулиан взглянула на меня. Я закрыл лицо руками. – Брэдли, убери, пожалуйста, руки. Тебе действительно пятьдесят восемь?
– Да.
– Неужели ты сама не видишь? Неужели не видишь? Она пробормотала:
– Да… теперь…
– Разве это важно? – сказал я. – Ты говорила, что тебе все равно, сколько мне лет.
– Не надо жалких слов, – сказал Арнольд. – Давайте сохраним чувство собственного достоинства. Ну, пошли, Джулиан. Брэдли, не думайте, что я безжалостный. Всякий бы отец так поступил.
– Разумеется, – сказал я, – разумеется. Джулиан сказала:
– Это ужасно – насчет Присциллы, ужасно, ужасно…
– Спокойно, – сказал Арнольд. – Спокойно. Пошли. Я сказал:
– Джулиан, не уходи. Ты не можешь так уйти. Я хочу объяснить тебе все как следует наедине. Конечно, если ты ко мне переменилась, ничего не поделаешь. Я отвезу тебя, куда ты хочешь, и мы распрощаемся. Но я прошу тебя, не оставляй меня сейчас. Я прошу тебя ради… ради…
– Я запрещаю тебе оставаться… – сказал Арнольд. – Я расцениваю ваш поступок, Брэдли, как развращение малолетних. Простите, что употребляю такие сильные выражения. Я мучился, я злился, а теперь стараюсь изо всех сил быть разумным и добрым. Давайте посмотрим на вещи здраво. Я не могу уехать, я не уеду без тебя.
– Я хочу объяснить тебе, – сказал я, – я хочу объяснить про Присциллу.
– Но как же?.. – сказала она. – Боже мой, боже мой. Она беспомощно расплакалась. У нее дрожали губы. Душа у меня разрывалась на части, тело терзала физическая боль, бесконечный ужас.
– Не бросай меня, любимая, я умру.
Я подошел к ней и робко дотронулся до рукава пиджака.
Арнольд быстро обогнул стол, схватил ее за другую руку и потащил в прихожую. Я пошел за ними. Через открытую дверь спальни я увидел тяжелый гаечный ключ, валявшийся на белых простынях. Я мгновенно схватил его и встал, загородив дверь.
– Джулиан, я не могу сейчас тебя отпустить, я сойду с ума, пожалуйста, не уезжай, ты должна остаться со мной хоть ненадолго, мне надо оправдаться перед тобой…
– Вам нет оправдания, – сказал Арнольд. – Зачем спорить? Неужели вы не видите, что все кончено? Подурачились с глупой девчонкой – и будет. Чары развеялись. И отдайте мне ключ. Мне не нравится, как вы его держите.
Я отдал ему гаечный ключ, но продолжал стоять в дверях. Я сказал:
– Джулиан, решай.
Джулиан попробовала совладать со слезами и рывком высвободилась из рук отца.
– Я не поеду с тобой. Я останусь тут, с Брэдли.
– Слава богу, – сказал я, – слава богу.
– Я хочу выслушать все, что мне скажет Брэдли. Я вернусь в Лондон завтра. Я не оставлю Брэдли одного среди ночи.
– Слава богу.
– Ты поедешь со мной, – сказал Арнольд.
– Нет, не поедет. Она же сказала. А теперь уходите, Арнольд, одумайтесь. Вы что – хотите драться? Хотите размозжить мне голову ключом? Обещаю вам, я привезу Джулиан завтра в Лондон. Ее никто не станет принуждать. Поступит, как захочет. Я не украду ее.
– Уезжай, пожалуйста, – сказала она. – Прости. Ты такой добрый и спокойный, но я просто должна остаться на эту ночь. Честное слово, я приеду и выслушаю все, что ты скажешь. Но, ради бога, оставь меня с ним поговорить. Нам необходимо поговорить, понять друг друга. Ты тут ни при чем.
– Она права, – сказал я.
Арнольд не взглянул на меня. Он пристально смотрел на дочь, в глазах его было отчаяние. Он судорожно вздохнул.
– Ты обещаешь завтра приехать?
– Да. До завтра.
– Ты обещаешь приехать домой?
– Да.
– И не надо больше… сегодня ночью… о боже… если б ты знала, что ты со мной сделала…
Я отошел от двери, и Арнольд зашагал в темноту. Я зажег свет на крыльце. Как будто провожал гостя. Мы с Джулиан стояли, точно муж с женой, и смотрели вслед Арнольду, шедшему к машине. Раздался грохот – это он швырнул в багажник гаечный ключ. Вспыхнули фары, и стала видна посыпанная гравием дорожка, клочки ярко-зеленой травы и белые столбики ограды. Потом машина круто повернула, фары осветили открытые ворота и стали удаляться по дороге. Я потянул Джулиан за собой в дом, захлопнул дверь и упал перед ней на колени, я обнимал ее ноги и прижимался головой к кромке голубого платья.
Секунду она терпела это объятие, потом осторожно высвободилась и, пройдя в спальню, села на кровать. Я последовал за ней и попытался ее обнять, но она мягко, почти машинально меня оттолкнула.
– Ах, Джулиан, ведь мы не потеряли друг друга? Мне так стыдно, что я наврал про свой возраст, глупо ужасно. Но это неважно, совсем неважно теперь, правда? Не мог я сегодня утром вернуться в Лондон. Я знаю, это преступление. Но я совершил преступление, потому что люблю тебя.
– Я так запуталась, я совсем запуталась… – Дай я объясню тебе, как…
– Пожалуйста, не надо. Я не могу слушать, я просто не в силах слушать… Такой удар… все рухнуло… я лучше… пойду умоюсь, а потом лягу и попытаюсь уснуть.
Она вышла, вернулась, сняла платье и надела темно-синюю шелковую ночную рубашку поверх белья. Она двигалась как лунатик.
– Джулиан, спасибо, что ты осталась. Я молюсь на тебя, я бесконечно тебе благодарен за то, что ты осталась. Джулиан, ты пожалеешь меня, правда? Ты же одним мизинцем можешь лишить меня жизни.
Едва передвигая ноги, как старуха, она стала с трудом залезать в кровать.
– Вот и хорошо, – сказал я. – Мы поговорим утром. А теперь уснем. Обнимемся и уснем, и нам станет легче, верно?
Она хмуро посмотрела на меня, слезы на ее лице высохли.
– Можно мне остаться с тобой, Джулиан?
– Брэдли… милый… лучше я побуду одна. Меня как будто выпотрошили… сломали… мне нужно собраться с мыслями… лучше я побуду одна…
– Хорошо, я понимаю, любимая моя, родная. Я не стану… мы поговорим утром. Только скажи, что ты прощаешь меня.
– Да, да.
– Спокойной ночи, любимая.
Я поцеловал ее в лоб, быстро встал, потушил свет и закрыл дверь. Потом я пошел и запер входную дверь на замок и на задвижку. Я ко всему был готов. Даже к возвращению Арнольда с гаечным ключом. Я сел в кресло в гостиной и пожалел, что не захватил с собой виски.
Я решил не ложиться.
Мне было так больно и страшно, что даже трудно было думать. Мне хотелось скрючиться от боли и застонать. Как она ко всему отнесется? К тому, что ее отец разоблачил и унизил меня? Арнольду не пришлось пускать в ход тупое орудие. Он и так победил. К чему приведет мое умолчание о смерти Присциллы? О, если бы только успеть и самому ей все рассказать. Вдруг Джулиан посмотрит на меня другими глазами и увидит в новом свете? Вдруг я покажусь ей похотливым рехнувшимся стариком? Я должен объяснить ей, что не ради постели я скрыл от нее смерть Присциллы, бросил Присциллу – сперва живую, потом мертвую – на чужих людей. Все гораздо важнее, чем может показаться, это – как верность некоему обету, как повеление свыше, то, чему нельзя изменить. Неужели все представится ей сейчас вздором? Неужели – и, боюсь, это была самая невыносимая мысль – разница между сорока шестью и пятьюдесятью восемью годами окажется роковой? Потом я стал думать о Присцилле: как все грустно, как печален ее конец. Казалось, только сейчас до моего сердца начал доходить ужас ее гибели, и я почувствовал никому уже не нужную, подлинную любовь к ней. Надо было найти способ ее утешить. Наверно, можно было что-то придумать. Меня стало клонить ко сну, я встал и начал бродить по комнате. Я открыл дверь спальни, прислушался к ровному дыханию Джулиан, помолился. Потом зашел в ванную и посмотрелся в зеркало. Нездешнее сияние исчезло с моего лица. Вокруг глаз собрались морщины. На лбу залегли складки. Тусклую желтоватую кожу испещрили красные жилки. Я был изможденный и старый. Но Джулиан спокойно спала, моя надежда спала с ней рядом. Я вернулся в гостиную, откинул голову на спинку кресла и тут же заснул. Мне снилось, что мы с Присциллой снова маленькие и прячемся в магазине под прилавком.
- Предыдущая
- 82/101
- Следующая
