Выбери любимый жанр

Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена - Бобровникова Татьяна Андреевна - Страница 15

Перейти на страницу:

Изменить размер шрифта:

Между тем у молодых друзей Полибия возникли новые трудности. Историк с изумлением узнал, что похороны и поминки знатного римлянина стоят безумно дорого. И неудивительно. Пригласить надо было весь Рим. Народу собиралось столько, что иной раз приходилось накрывать столы прямо на Форуме — ни один дом не мог вместить такую толпу. Надо ли говорить, что закуска и сервировка должны были быть достойны имени умершего. А на девятый день еще устраивались представления и игры, и, видимо, опять угощение. «Все издержки на празднество, если желали сделать его блестящим, превышали тридцать талантов», — рассказывает Полибий (Polyb., XXXII, 14, 6). Иными словами, на него должна была уйти оставшаяся половина наследства. Вот почему Катон, разбогатевший на спекуляциях и незаконных махинациях настолько, что, по его собственным словам, сам Юпитер был не в состоянии причинить ущерб его собственности, когда у него умер сын, похоронил его самым дешевым образом, ибо, как он сам заявил, был слишком беден (Plut. Cat. mai., 21; Liv. ер., 48). А Эмилий Лепид, верховный понтифик и принцепс сената, перед смертью умолял сыновей не бросать уйму денег на погребение, положить тело на простые носилки и не застилать их драгоценными тканями и пурпуром (Liv. ер., 48).

Но в сыновьях Эмилия Павла пробудилась вдруг невероятная гордость — они и мысли не допускали, чтобы их отец был похоронен, как какой-нибудь жалкий бедняк. Фабий заявил, что хочет дать еще и великолепные игры. Но было совершенно неясно, можно ли раздобыть нужные средства, даже пустив с молотка все имущество Павла. Но тут Сципион, который Уже отказался от своей доли наследства в пользу брата, поспешил сказать, что внесет нужные деньги из собственных средств, хотя они были, замечает Полибий, далеко не блестящими. Итак, вопрос был решен.

Наконец настал день похорон. Полибий и не подозревал, какое странное и захватывающее зрелище ему предстоит. Явилась толпа родственников, одетых в черное. Они готовились уже поднять гроб, но тут произошло неожиданное и очень трогательное происшествие. «Все испанцы, лигуры и македоняне, сколько их ни было тогда в Риме (то есть представители всех народов, с которыми воевал Эмилий. — Т. Б.), собрались вокруг погребального одра, молодые и сильные, подняли его на плечи и понесли, а люди постарше двинулись следом, называя Эмилия благодетелем и спасителем их родной земли. И верно, не только во время побед римского полководца узнали все его кротость и человеколюбие, нет, и впоследствии, до конца своей жизни, он продолжал заботиться о них и оказывать всевозможные услуги, словно родным и близким» (Plut. Paul., 39).

Погребальная процессия медленно двигалась по улицам Рима, которому Павел посвятил всю свою жизнь. Впереди шли распорядители, музыканты, актеры и плакальщицы — все в черном, — нанятые в похоронной коллегии у храма Либитины. Они пели печальные песни, кружились в торжественной пляске под звуки флейт и труб, за ними шли родичи. На головы Фабия и Сципиона были наброшены чёрные покрывала. Напротив, их сестры шли с непокрытой головой и распущенными волосами (Plut. Qu. R., 14). Двигались в торжественном молчании. Никто не вопил, не причитал, женщины не голосили, не царапали себе грудь и щеки — римский обычай это запрещал. А следом шел весь римский народ от мала до велика. Сенаторы, магистраты, консулы на этот день оставили все свои обязанности, чтобы проводить великого полководца в последний путь (Diod., 21,25).

Но не одни они следовали за гробом. Были гости другого рода, при виде которых Полибий должен был вздрогнуть. В доме каждого знатного римлянина хранились восковые маски всех умерших предков, imagines. «Изображение представляет собой маску, точно воспроизводящую цвет кожи и черты покойного». И вот сейчас за гробом шли актеры, наиболее схожие с предками видом и ростом, надев их маски. «Люди эти, — рассказывает историк, — одеваются в одежды с пурпурной каймой, если умерший был консул или претор, в пурпурные, если цензор, наконец, расшитые золотом, если умерший был триумфатор… Сами они едут на колесницах, а впереди несут фасции и прочие знаки отличия, смотря по должности, какую умерший занимал в государстве при жизни. Пришедши к Рострам, все они садятся по порядку на креслах из слоновой кости».

Тело покойного поставили на ноги, чтобы он был виден всем. И «перед лицом всего народа, стоящего кругом», на Ростры взошел Фабий, старший сын и наследник Павла, и произнес речь о заслугах усопшего и о совершенных им при жизни подвигах, обращаясь к живым и мертвым. Затем он начал восхвалять предков, обращаясь к каждому из них по очереди. Полибий говорит, что вид этих оживших предков произвел на него самое глубокое и неизгладимое впечатление. Он смотрел на живых, в благоговейном молчании толпившихся вокруг Ростр, смотрел на мертвых, величественно сидевших вокруг, и, по его словам, понял, почему римляне покорили мир и откуда у них такая доблесть. Когда же он взглянул на бледное, сосредоточенное лицо своего воспитанника и увидел, как Сципион смотрит на предков, он почувствовал, что нет «зрелища более внушительного для юноши честолюбивого и благородного» (Polyb., VI,53–54,1–3). Он всегда считал Публия очень честолюбивым и не сомневался, что тот сейчас мечтает, что и о его подвигах точно так же будут говорить перед лицом всего римского народа, живого и мертвого.

Так погребали они тело Эмилия Павла.

VIII

Среди друзей Сципиона и Лелия были не только молодые люди, их ровесники. В то время в Риме принято было, чтобы юноши посещали старших, всеми уважаемых граждан, беседовали с ними, сопровождали их всюду, порой даже переселялись к ним и незаметно учились у них главной, самой бесценной науке — искусству жить достойно. Поэтому наши юные герои часто бывали у Тиберия Гракха, Назики и других почтенных людей. Но среди них особенно выделялся один весьма странный человек — Гай Сульпиций Галл, старинный друг Эмилия Павла (De re publ., I,23; De amic., 21; 101).

Это был во всех отношениях удивительный человек. Знатный патриций, храбрый воин и мудрый сенатор, он всего себя посвятил наукам. По словам Цицерона, он был восторженным поклонником греческой литературы, «отличался тонким вкусом и любовью к красоте» (Cic. Brut., 78). Но больше всего он любил математику и астрономию. «Мы видели, как в своем рвении измерить чуть ли не все небо и землю тратил последние силы Гай Галл… сколько раз рассвет заставал его за вычислениями, к которым он приступил ночью, сколько раз ночь заставала его за занятиями, начатыми утром! Какая для него была радость заранее предсказать нам затмение солнца или луны», — говорит о нем Цицерон устами одного своего героя (Cic. De senect., 49).

Одно из самых ярких воспоминаний ранней юности Сципиона было связано с Галлом.

В ночь перед битвой при Пидне произошло полное лунное затмение. В лагере началась паника. Римляне кричали, призывая луну вернуться, стучали в медные щиты и тазы, протягивали к небу пылающие факелы (Plut. Paul., 17).

— Помню, я был совсем мальчишкой, — рассказывает у Цицерона Сципион. — Отец, тогда консул, стоял в Македонии, и мы все были в лагере. Наше войско охватил суеверный ужас, ибо вдруг ясной ночью полная сияющая луна исчезла. И вот Галл — тогда он был у нас легатом —…не колеблясь, начал во всеуслышание объяснять, что совсем это не знамение: это явление произошло теперь оттого, что солнце заняло такое положение, что не может освещать своим светом луну, и подобное явление всегда будет происходить через определенные промежутки» (De republ., 1,23).

«Римским воинам мудрость Галла казалась почти божественной; македоняне же усмотрели во всем случившемся недоброе знамение, предвестие гибели… Стон и вопли стояли в македонском лагере, покуда луна, вынырнув из мрака, не засияла снова» (Liv., XUV, 37, 8–9).

Галл ввел своих молодых друзей в столь любимый им мир науки. Фил у Цицерона рассказывает, как он показывал им сферу Архимеда, небольшой планетарий, и объяснял с его помощью устройство звездного неба. «Вид этой сферы не слишком поразил меня, — говорит Фурий, — …но когда Галл начал с необыкновенной ученостью излагать смысл этого изделия, я понял, что в этом сицилийце был гений больший, чем может вместить природа человеческая… Когда Галл приводил эту сферу в движение, происходило так, что на бронзовом изделии луна сменяла солнце в течение стольких же оборотов, во сколько дней она сменяла его на самом небе, поэтому на небе сферы происходило такое же затмение солнца» (De re publ., 1,21–22).