Город принял - Вайнер Аркадий Александрович - Страница 34

• Предыдущая
• 34/36
• Следующая

Но мне не нужна была его сила – я дожила до сладкого ощущения способности раздавать долги. Господи, да мне ничего почти не нужно от тебя – я сама хочу дать тебе все! Ах, это никому не объяснишь, это можно почувствовать только сердцем – как радостно в любви давать, а не брать…

Я смотрела на его серое, осунувшееся за день лицо, тяжелые скулы, резкий нос, суховатый крепкий подбородок, свесившиеся на лоб мягкие волосы, и мое сердце горевало о нем болью не подруги, а матери. Я не знаю и знать не хочу, с кем он живет. Но ту женщину, которая сейчас с ним, он не любит. Это я знала наверняка. Я не могла объяснить, откуда во мне эта уверенность, но не сомневалась ни на мгновение.

В любящих мужчинах есть какая-то размягченность.

Может быть, я все придумала, но мне почему-то казалось, что его одержимость в работе возникла потому, что он не выносит из этого здания в свою личную жизнь ни одной крупицы души. Его личная жизнь вне этого громадного дома – ненастоящая, бутафорская, она только какими-то внешними чертами напоминает обычную жизнь. Она представлялась мне вроде дизайнерского интерьера в мебельных магазинах – выгородка из двух фанерных стен с фальшивым окном, занавесками, на стене эстамп, расставлена мебель, декорация жилья, но никто в этом жилье не живет, там не любят, не скандалят, не делят вместе мечты и горе. А только стоят равнодушные покупатели. И смотрят. И спрашивают цену…

Ах, какая огромная, непосильная цена! Я готова отдать всю жизнь, только бы выплатить эту цену…

Стас, не молчи, скажи что-нибудь, улыбнись, ты ведь так прекрасно улыбаешься, растопи лед молчания и отчуждения. Надо мной сейчас километровая толща льда, как над материком пятнадцать тысяч лет назад. Я вмерзла в лед, застыла в нем навсегда, словно беспечная мушка в капле янтаря…

Он молчал, думая о чем-то своем. Я знаю, таланту не трудно работать, таланту трудно жить…

– Стас, а Стас! – позвала я его.

– Да? – повернулся он ко мне, и лицо у него было светлое, мягкое, как тогда, когда еще не пала на меня километровая толща льда.

– Ты подшучивал надо мной, говорил, что я зубрила.

Он кивнул.

– А я запомнила с восьмого, не то девятого класса: «Все перемены, в натуре случающиеся, такого суть состояния, что сколько чего у одного тела отнимается, столько присовокупится к другому, так, ежели где убудет несколько материи, то умножится в другом месте»…

Стас поднялся, дошел до двери, вернулся. Он так смотрел на меня! И хотел что-то сказать, я видела, как дрогнули у него углы губ, но голосом Севергина хрипло крикнул над головой динамик:

– Опергруппа, на выезд! Люсиновская, шестнадцать, квартира семьдесят девять, седьмой этаж, пьяный с ружьем заперся, грозится жену убить…

На выезд. На выезд. На выезд. В гон, в брань, в боль. Чтобы умножить своей живой материей в другом месте, чтобы отнять у своего сердца, и присовокупить к другому. А потом – в бутафорский жилой интерьер…

И снова утро. Серенькое, вымоченное в осеннем дожде, выцветшее от ночной стужи и сырости. Но все-таки утро.

Зло рявкнул сиреной на повороте Задирака и помчался по Бульварному кольцу, к Пушкинской. Все утомлены, мы уже сутки на ногах, позади двадцать два часа дежурства.

Люди, связанные по работе с длительными нервными и физическими перегрузками, знают, что обычно в это время человек входит в кризисную фазу – физическое утомление гасит нервное возбуждение, снижается реакция, и риск совершить непоправимую ошибку резко возрастает.

Поэтому мы особенно не любим утренние финишные часы суточного дежурства. И я видел, как Севергину не хочется отправлять нас туда, где уже прогремели выстрелы. Но до конца смены еще 130 минут, а мы, как говорит Тихонов, чернорабочие беды.

Гони, Задирака, быстрее, сегодня мое последнее дежурство. В десять часов все пойдут по домам, а мне надо вернуться к себе в кабинет, приготовить документы для передачи. Последний день…

Оживает город. Плывут неспешные стеклянные сундуки троллейбусов, снуют торопливые легковушки, куда-то спозаранку отправился – догнал нас и исчез – длинный посольский лимузин с пронзительно-зеленым флажком, не то пакистанским, не то турецким.

В сужении дороги у проезда Скворцова-Степанова с тротуара соскочил, поднял руки, преградил нам путь высокий парень в телогрейке. С визгом, на юзе, затормозил Задирака, высунулся из окна…

– Але, милиция, тут баба на улице рожает. – Он показывает на сгорбившуюся, прислонившуюся к стене дома женщину.

– Что ж ты ее в роддом не везешь? – крикнул Задирака.

– Да «скорая помощь» куда-то провалилась, адрес не поняли, наверное…

– А вы муж? – спросил Тихонов.

– Какой муж? Человек просто! Прохожий…

Тихонов мгновение сомневался, оглянулся на нас, будто искал нашего согласия, просительно сказал Задираке:

– Алик, на Арбате есть роддом. Это ведь почти по пути?

Задирака пожал плечами: вам виднее, вы начальство… Мы выскочили с Тихоновым из машины, перебежали тротуар, подхватили ее под руки, почти на весу донесли до машины, быстро бережно посадили, а Задирака уже отпускал сцепление, медленно крутились колеса, и прыгали мы в дверцы на ходу…

Весь перегон занял минуты три – я запомнил только ее побелевшие от боли и страха глаза, невнятный судорожный говор: «К матери поехала… вдруг схватило… на улице прямо… Спасибо вам, родненькие…»

Припухшее лицо с темными размытыми пятнами, спутанные волосы из-под платка, дрожащие руки, с посиневшими ногтями. Она руками бережно обхватывала свой живот, будто боялась уронить его, и видно было, что она сейчас не чувствует ничего во всем мире, кроме биения маленькой нарождающейся внутри нее жизни. Она сама себе была безразлична, как безразлична собственная судьба кокону, из которого сейчас должна вылететь в мир бабочка…

Задирака выехал на Калининский проспект, несколько секунд выжидал, пропуская машины, включил сирену и прямо через резервную зону, навстречу движению рванул наискосок улицы. Тормознул, и Тихонов не допускающим возражений тоном скомандовал:

– Рита, останешься с женщиной…

«Уазик» уже тронулся, а Тихонов высунулся в окно и крикнул Ушаковой:

– Мы за тобой на обратном пути прие-е-дем…

– Окна куда выходят? – спросил я у участкового.

Он показал высоко вверх, на возносящуюся под самое небо стену многоэтажного дома.

– Вот эти три…

– Черный ход?

– Нету.

– Кто сообщил в милицию?

– Сосед: слышимость через стенки-то отличная, а этот прохвост спозаранок воюет с женой, на водку тянет…

– Характеризуется плохо?

– Да уж не подарок – привлекали мы его дважды. Зашибает крепко… Эх, ведь хотели недавно посадить его за хулиганство, так жена сама же умолила: ребенка не сиротите, нас, мол, хотя бы пожалейте. Вот он сейчас их там жалеет!

– Ребенок в квартире? – спросил Скуратов.

– А где же ему быть? Конечно. Вот на папкины подвиги любуется. Шесть лет парнишке…

Мы вошли в лифт. Халецкий подошел ко мне поближе:

– Нуте-с, что будем делать?

– Не знаю, что-нибудь сейчас придумаем, – неуверенно сказал я.

– Там ребенок, – напомнил мне Халецкий.

– Да, там ребенок…

Ухал, гудел в шахте лифт, глухо грохнул замком на шестом этаже. Здесь стояли несколько полуодетых жильцов. Выше их не пускал постовой милиционер.

– Ну-ка, граждане, всем немедленно уйти отсюда – скомандовал я и приказал милиционеру: – Мгновенно очистите лестничный марш…

• Предыдущая
• 34/36
• Следующая