Роканнон (сборник) - Ле Гуин Урсула Кребер - Страница 20

• Предыдущая
• 20/149
• Следующая

— Это, по-моему, и есть тот самый Форт, — заметил Чифойлиск довольным голосом, как всегда, когда ему удавалось сказать бестактность в самый неподходящий момент.

— Сплошные развалины, — сказал Паэ. — Должно быть, он пустой.

— Шевек, хотите остановиться и посмотреть? — спросил Чифойлиск, приготовившись постучать в стекло, отделявшее их от шофера.

— Нет, — ответил Шевек.

Он увидел то, что хотел увидеть. В Дрио все еще был Форт. Ему не было необходимости входить в него и разыскивать камеру, в которой Одо провела девять лет. Он знал, как выглядит тюремная камера.

Шевек взглянул вверх, на массивные темные стены, нависшие теперь почти над самой машиной. Лицо его было по-прежнему неподвижным и холодным. «Я здесь уже давно, — говорил Форт, — и я все еще здесь».

Когда он вернулся в свои комнаты, пообедав в Преподавательской Столовой Факультета, он сел один у незатопленного камина. В А-Ио было лето, приближался самый длинный день года, и хотя был уже девятый час, еще не стемнело. Небо за сводчатыми окнами все еще отливало своим дневным цветом — чистой, нежной голубизной. Теплый воздух был напоен ароматом скошенной травы и мокрой от дождя земли. В Часовне, за рощей, горел свет, и слабый ветерок доносил едва слышные звуки музыки. Не птичьего пения, а музыки, созданной человеком. Шевек прислушался. Кто-то разучивал в Часовне на фисгармонии Числовые Гармонии. Шевеку он и были так же знакомы, как любому уррасти. Одо, обновляя отношения между людьми, не попыталась обновить основные соотношения в музыке. К необходимому она всегда относилась с уважением. Анарресские Первопоселенцы оставили на Уррасе законы, созданные людьми, но взяли с собой законы гармонии.

В просторной, спокойной, полной теней и тишины комнате становилось все темнее. Шевек оглядел ее: идеальные двойные дуги окон, слабо поблескивающий за краями ковра паркет, смутно различимый изгиб каменного камина, обшитые панелями стены, восхитительны е своей пропорциональностью. Это была очень красивая и человечная комната. Это была очень старинная комната. Этот Дом Преподавателей Факультета, как ему сказали, был построен в 540-м году, четыреста лет назад, за двести тридцать лет до Заселения Анарреса. Целые поколения ученых жили, работали, беседовали, умирали в этой комнате еще до того, как родилась Одо. Звуки Числовых Гармоний веками доносились сюда через газон, сквозь те мную листву рощи. «Я здесь уже давно, — говорила эта комната Шевеку, — и я все еще здесь. А ты-то что здесь делаешь?»

Ему было нечего ответить. Он не имеет права на все изящество и изобилие этого мира, достигнутое, заслуженное и хранимое трудом, преданностью, верностью его народа. Рай — для тех, кто создает Рай. Он здесь чужой. Он — переселенец, один из племени, отрекшегося от своего прошлого, от своей истории. Анарресские Первопоселенцы отвернулись от Старого Мира и его прошлого, выбрали будущее — и только лишь будущее. Но так же неизбежно, как будущее становится прошлым, прошлое становится будущим. Отречься — не значит достигнуть. Одониане, покинувшие Уррас, были не правы в своей отчаянной и мужественной решимости отречься от своей истории, отказаться от возможности возвращения. Путешественник, который не хочет вернуться или послать обратно свои корабли, чтобы рассказать о том, что он сумел увидеть и узнать, — не путешественник, а всего лишь искатель приключений, и сыновья его рождаются в изгнании.

Он полюбил Уррас; но что толку от его томительной любви? Он — не часть Урраса. Но и не часть того мира, в котором родился.

Одиночество, несомненность изоляции, которую он ощутил в первый час пребывания на борту «Внимательного», снова вспыхнули в нем, и он понял, что это — его истинное состояние, истинное и безусловное, как бы он его не игнорировал и сколько бы ни подавлял.

Здесь он был одинок, потому что прибыл из общества, добровольно избравшего изгнание. В своем собственном мире он всегда был одинок, потому что сам себя изгнал из своего общества. Первопоселенцы сделали один шаг прочь. Он сделал два. Он был сам по себе, потому что пошел на метафизический риск.

И он был настолько глуп, что вообразил, будто сможет помочь сблизить два мира, к которым не принадлежит.

Взгляд его привлекла синева ночного неба за окном. За расплывчатыми темными пятнами листвы и башни Часовни, над темной линией холмов, которые ночью всегда уменьшались и отдалялись, появился и все усиливался свет, разливалось мягкое сияние. «Луна всходит», — подумал он с чувством благодарного узнавания. Цельность времени не прерывается. Маленьким ребенком он видел, как всходит Луна, из окна барака в Широких Равнинах, с Палатом; мальчишкой видел ее восход над холмами; видел его над иссохшими равнинами Пыли; над крышами Аббеная, когда рядом с ним смотрела на восход Луны Таквер.

Но там была не эта Луна.

Вокруг него двигались тени, но он сидел неподвижно, а над чужими холмами всходил Анаррес, полный, серовато-коричневый с голубовато-белым, сверкающий. Свет родной планеты наполнил его пустые руки.

Дирижабль, преодолев последний высокий перевал в горах Нэ-Тэра, повернул на юг, и свет заходящего солнца, упав на лицо Шевека, разбудил его. Он проспал большую часть дня — третьего дня долгого путешествия. Ночь прощальной вечеринки осталась позади, между нею и им лежало пол-мира. Он зевнул, протер глаза, помотал головой, пытаясь вытрясти из ушей шум двигателя дирижабля, и, сообразив, что путешествие подошло к концу, что они, должно быть, уже подлетают к Аббенаю, проснулся окончательно. Он прижался лицом к пыльному окошку. Действительно, там, внизу, между двумя ржаво-рыжими грядами низких гор, лежало большое обнесенное стеной поле — Космопорт. Он жадно смотрел, пытаясь разглядеть, нет ли на посадочной площадке космического корабля. Каким бы презренным ни был Уррас, все же он — другая планета; ему хотелось увидеть корабль из другого мира, корабль, пересекший иссохшую и грозную бездну, вещь, сделан ную руками инопланетян. Но никаких кораблей в порту не было.

Грузовые планетолеты с Урраса приходили только восемь раз в год и оставались в Порту ровно столько времени, сколько требовалось на разгрузку и погрузку. Они не были желанными гостями. Больше того, некоторые анаррести воспринимали их как постоянно возобновлявшееся унижение.

Планетолеты привозили нефть и нефтепродукты, некоторые тонкие детали машин и электронные элементы, для производства которых на Анарресе не было оборудования, а часто и новую породу какого-либо плодового дерева или злака — на пробу. Обратно на Уррас они возвращались с полным грузом ртути, меди, алюминия, урана, олова и золота. Для них это было очень выгодной сделкой. Распределение их груза восемь раз в год было самой престижной функцией Уррасского Совета Правительств Планеты и главным событием на Все-Уррасской фондовой бирже. По существу, Свободная Планета Анаррес была рудничной колонией Урраса.

Этот факт раздражал. В каждом поколении, каждый год, на дебатах КПР в Аббенае раздавались яростные протесты: «Почему мы продолжаем эти спекулянтские сделки с воинствующими собственниками?» А более здравомыслящие люди каждый раз отвечали одно и то же: «Если бы уррасти добывали эти руды сами, это обходилось бы им дороже; поэтому они нас не оккупируют. Но если бы мы нарушили торговое соглашение, они применили бы силу». Однако, людям, которым никогда не приходилось ни за что платить, было очень трудно понять психологию стоимости, рыночную аргументацию. Семь поколений мира не принесли доверия.

Поэтому отрасль, именуемая Обороной, никогда не испытывала нужду в добровольцах. Работа в Обороне большей частью была такой нудной, что на правийском языке, в котором работа и игра обозначаются одним и тем же словом, ее называли не работой, а клеггич — «надрываловкой». Из работников Обороны состояли команды двенадцати старых планетолетов; они поддерживали их в рабочем состоянии и несли на них патрульную службу на орбите; вели радарное и радиотелескопное наблюдение в пустынных местах; дежурили в Космопорте, что было очень скучно. И тем не менее к ним всегда была очередь. Как бы прагматична ни была мораль, которую усваивали юные анаррести, в них через край била жизнь, требуя альтруизма, самопожертвования, места для подвига. Одиночество, бдительность, опасность, космические корабли: в них была притягательность романтики. Именно романтика, и ничто иное, заставила Шевека расплющивать нос о стекло окошка, пока пустой Космопорт там, внизу, не остался позади, и ощутить разочарование от того, что ему не удалось увидеть на посадочной площадке грязный рудовоз.

• Предыдущая
• 20/149
• Следующая