Выбери любимый жанр

Новые земли Александра Кубова - Максименко Нинель - Страница 1

1/22
Следующая

Перейти на страницу:

Изменить размер шрифта:

Нинель Ильинична Максименко

Новые земли Александра Кубова

Моё появление на свет стоило жизни моей матери, и меня воспитывала бабушка. Отец записал меня именем бабушки Саши — Александр. То ли это случайно получилось — просто ему нравилось имя Саня, то ли потому, что он знал, что бабушке придётся воспитывать меня.

Получилось так, что бабушке пришлось возиться со мной ещё больше, чем мог думать отец и чем вообще кто-нибудь мог думать.

Когда началась война и отец ушёл на фронт, мне было семь лет, у нас не было ни одной рабочей карточки, только детская и иждивенческая, хотя смешно даже сказать, какая же бабушка иждивенка? Кто хочешь иждивенец, только не бабушка. Но уйти на работу и оставить мальца (это меня) одного дома она не могла, поэтому мы прожили войну без рабочей карточки. И когда вернулся наконец с фронта отец, то бабушка ему крепко-накрепко сказала, что ребёнок вырос без масла и без витаминов и что-то надо придумать.

Пока отец думал, тут как раз ему написал один фронтовой товарищ, дядя Николай, звал к себе: он жил в городе на море и работал на судоремонтном заводе. Отец очень сомневался, что же будет с московской квартирой, но бабушка сказала ему: «Что тебе дороже — квартира или ребёнок?», и ещё она ему сказала, что настоящий корабельщик должен ходить по палубе корабля, а не по конторским коридорам. И тут он решился.

Нам дали товарный вагон, мы в него погрузили все свои вещи и поехали.

В обычном нормальном пассажирском поезде надо ехать туда два дня, но мы ехали почти что целый месяц; на остановках отец бегал получать по карточкам, а бабушка — за водой и потом покупала лук и картошку, которые выносили продавать к поездам. Меня же не выпускали из вагона. Дело в том, что мы никогда не знали, сколько простоит наш состав, — в нём люди не ехали, в нём везли оборудование, мы были только одни люди во всём поезде. И нас даже один раз заперли на засов, когда мы спали, и мы целый день стучали-стучали, и никто нас не открывал, а потом наш стук услыхали нищие мальчишки, которых было очень много по всему пути, и сказали дорожникам, и нас открыли… А бабушка пригласила мальчишек в вагон и усадила вокруг печки (у нас в вагоне была своя печка-«буржуйка»), поставила перед ними кастрюлю с икрой из тушёного лука и дала каждому по куску хлеба.

Когда они поели и ушли, бабушка вздохнула и сказала мне:

— Видишь, тёзка, хорошо, что я у тебя есть, а то у отца всё время свои важные дела, и ты бы тоже вот так же шастал.

— Конечно, Буля, — сказал я (дело в том, что бабушку я никогда не называл бабушкой, а Булей. Сначала потому что не выговаривал «бабушка», а говорил «Буля», сокращённое от «бабули», а потом уже мы оба так привыкли, и она меня всегда называла «тёзка», а при отце — «ребёнок»), — конечно, Буля, — сказал я, — и хорошо, что я у тебя есть, хорошо, что мы друг у друга есть. Мы вдвоём никогда не пропадём.

Это было Булино выражение, она любила его повторять. И действительно, с Булей трудно было пропасть: она умела всё на свете и никогда не унывала. И всё равно мы чуть не пропали.

Дело в том, что Буля в первый раз в жизни (по крайней мере, в моей) растерялась. А всё произошло от того, что она представляла себе жизнь на море совсем другой, чем она была на самом деле. А когда мы приехали на место и всё увидели, то Буля, как говорится, только ахнула.

Наш состав загнали куда-то не туда, и дядя Николай никак не мог нас найти, и отец нервничал, а потом, наконец, прибежал дядя Николай, и они с отцом стали орать и ругаться — что за беспорядки, и куда это нас к чёртовой матери загнали, а потом дядя Николай вдруг остановился посреди ругани, да как засмеётся, и схватил отца за плечи и говорит:

— Что это мы с тобой, Леонтий, в самом деле, это всё ерунда, надо смотреть в корень. Давай, говорит, знакомь меня со своими чадами-домочадцами и бежим за машиной.

Бегали они очень долго, чуть ли не до вечера, и Буля уже начинала нервничать и сказала мне:

— Давай-ка, тёзка, выйдем с тобой на минуточку, посмотрим на город, не станут же воры в товарный вагон забираться.

Ну мы с Булей вышли, но встали у самого вокзала, чтобы отец нас сразу мог увидеть. Буля как посмотрела на этот город, так лицо у неё такое стало, как будто, по крайней мере, у неё карточки вытащили. Прямо напротив вокзала через площадь стояли три больших дома, то есть только скелеты от домов. И такие все чёрные. Единственно, что в них целого осталось — так это лестницы. И они всё насквозь были видны, и по ним мальчишки носились, в войну, конечно, играли. До нас через площадь доносилось: бах-ба-бах!

И Буля сразу стала такая скучная. А мимо шёл как раз какой-то морской офицер. Он остановился около Були и говорит:

— Что, гражданочка, смотрите? Да, это следы войны, с моря прямым попаданием.

Буля ничего не сказала и часто, часто заморгала. А я тогда спросил этого моряка:

— А до моря далеко?

— До моря? Да вот же оно, за вашими спинами.

Я обернулся и увидел, что за путями, за товарными вагонами торчат какие-то чёрные палки, и не понял, где же море. Я только подумал, а не спросил, а моряк мне ответил:

— Это мачты затопленных кораблей. Война, кругом война…

И в этот момент у нас над самым ухом грохнула весёлая музыка: «Путь далёкий до Типерери!..» Моряк засмеялся и сказал:

— А вот это уже не война. — И пошёл дальше.

Мы с Булей увидели, что, оказывается, перед нашим носом что-то вроде террасы, только без дома, а просто отдельная терраса. И там музыка играет, а туда заходят матросы под ручку с девушками, всё такие весёлые. И Буля говорит: «Это танцплощадка». И тоже повеселела и говорит мне: «Нечего, тёзка, нос вешать».

Тут как раз подошли отец и дядя Николай. Отец нам сказал, что с машиной загвоздка получилась, но Николай нас проводит до места — тут недалеко, а он останется с вещами, будет машину ждать. А дядя Николай добавил:

— Мы тут мобилизовали наших хлопцев, так что будет полный порядок, не беспокойтесь.

Мы пошли как раз мимо танцплощадки, и я увидел, что рядом с ней башня стоит такая, ну вроде кремлёвская, только без макушки и тоже разрушенная. Я спросил дядю Николая:

— Прямым попаданием?

— Да это ж старинная, можно сказать, историческая, её ещё генуэзцы строили. Ведь наш город когда-то в прошлом был генуэзским портом. Не проходили по истории?

Мы шли по узкой улице, прямо не улица, а коридор какой-то, заборы из камня, а дома внутри двора, их и не видно. Идём, идём. Вдруг забор поваленный, и во дворе бугор такой, весь забросанный землёй, да сухая трава торчит. Это, я теперь знал, тоже следы войны. Поднялись по улочке этой в горку, а дядя Николай встал, повернулся и говорит:

— Вот смотри-ка, отсюда город наш, как на ладони.

И правда, крыши, крыши черепичные, а дальше внизу, за путями — море, только оно совсем не синее, а серое, такое же точно, как небо, и даже не поймёшь, где море кончается, а небо начинается.

Нам дали комнату в красивом старом особняке. Наверно, раньше там жили какие-нибудь дворяне, но сейчас не позавидуешь — печки в комнате нет, только на кухне, да и то сложенная кое-как. Никак Буля не могла к ней приспособиться, а парового отопления, как в Москве, нет. Ну а в комнате камин с огромной такой дырищей — это пустой номер, дров на него нет. Буля их знает, эти камины — они, как драконы, ненасытны. Да ещё перед окнами деревья — солнышко загораживают. Такая сырюга — самое подходящее место, чтоб устроить питомник для мокриц.

И кто это придумал, что здесь зимы не бывает? Ветрище ледяной, а дождь как зарядит — уж лучше снег. Вот тебе и юг!

Прожить здесь без своего огорода и сада было просто невозможно. Правда, у нас появилась рабочая карточка, отцовская, но и есть ведь надо было отцу не то, что мне или Буле. Буля вообще ела очень мало, только чай пила, но зато чай ей был необходим больше, чем, например, отцу суп, а мне сахар.