Проконсул Кавказа (Генерал Ермолов) - Михайлов Олег Николаевич - Страница 45

• Предыдущая
• 45/110
• Следующая

– Нахожу намерение ваше избавиться от должности столь важной благорассудительным… – сказал ему граф Алексей Андреевич. – И доложу непременно об этом его величеству. Не скрою, что я предлагал государю на эту должность одного из старших генерал-лейтенантов.

– Смею спросить, ваше сиятельство, кого именно? – поинтересовался Ермолов.

– Тучкова Первого.

– Николая Алексеевича? – воскликнул Ермолов. – Опытнейший и несравненно более достойный, чем я, военачальник.

Генерал-лейтенант Тучков командовал 3-м пехотным корпусом и приобрел общее уважение многими отличными качествами. Но в течение продолжительного служения еще не представился случай, в котором мог бы он обнаружить особенные способности военного человека.

– То-то и оно, гог-магог! – согласился Аракчеев. – А вам, человеку молодому, предстоит слишком много хлопот. Михаил Богданович Барклай-де-Толли дурно по-русски изъясняется и многого недосказывает, а потому вам придется понимать и дополнять его распоряжения своими собственными…

Однако Александр I не внял доводам не только молодого генерала, но и своего фаворита и начальника канцелярии графа Аракчеева. Пригласив к себе Ермолова перед отъездом из армии, он спросил:

– Кто же из генералов, по мнению твоему, более способен?

– Первый встретившийся, ваше величество! – прямодушно отвечал тот.

– Моя решительная воля, чтобы ты вступил в должность! – возразил непреклонно император. – Конечно, можно было бы найти другого, но каждый из них сейчас на своем месте.

– Если некоторое время буду я терпим в этом звании, то единственно по великодушию и постоянным милостям ко мне вашего величества, – сказал Ермолов, уже понимая, что отказываться далее от должности невозможно. – Приношу лишь одну просьбу. Не лишайте меня надежды возвратиться к командованию гвардейской дивизией.

Александр милостиво обещал и добавил на прощание:

– Чрезвычайные обстоятельства, в которые поставлена Россия, и несогласия между главнокомандующими понуждают меня иметь подробные и, по возможности, частые известия о всем том, что происходит в армии. Приказываю тебе извещать меня письмами о важнейших происшествиях…

Ко всем прочим трудностям, выпавшим на долю русских войск, отступавших ввиду превосходства неприятеля, добавились откровенно недоброжелательные и даже враждебные отношения главнокомандующих двух армий – Барклая-де-Толли и Багратиона. Тому было несколько причин.

Трудно было бы нарочно отыскать более несхожие характеры, различные воззрения на воинское искусство, на роль и предназначение солдата, на само ведение войны, чем у этих двух полководцев.

Выходец из Грузии, князь Багратион начал воинское поприще простым сержантом в Кавказском корпусе. Во время неудачного похода в 1784 году против шейха Мансура, когда почти весь русский отряд был уничтожен, он получил тяжелое ранение, но остался жив. Война в Италии и Швейцарии под предводительством Суворова выявила его военный талант, озарила славой, принесла ему почести, обратившие на него всеобщее внимание.

Потомок шотландских переселенцев, осевших в XVII веке в Лифляндии, Михаил Богданович Барклай-де-Толли проявил себя храбрым офицером под Очаковом, в сражении у Каушан, во взятии Аккермана и Бендер. Стремительное возвышение Барклая началось после сражения под Пултуском и Прейсиш-Эйлау, где он выказал особенное мужество и был тяжело ранен. Находясь на излечении в Петербурге, Барклай неоднократно беседовал с навещавшим его Александром и заслужил его исключительное расположение. Быстро достигнув чина полного генерала, звания военного министра и вскоре соединя с ним власть главнокомандующего 1-й армией, он возбудил во многих зависть и приобрел недоброжелателей. Неловкий при дворе, Барклай не расположил к себе лиц, близких государю, холодностью в обращении не снискал приязни равных и приверженности подчиненных.

Князь Багратион, получивший те же высокие назначения, что и Барклай, кроме должности военного министра, имел завистников, но менее возбудил врагов. Обязательный и приветливый в обращении, он удержал равных в хороших отношениях и сохранил расположение прежних друзей своих. Он в истинном виде представлял заслуги каждого; каждый офицер и солдат награждался достойно и почитал за счастье служить с ним. Ученик и соратник Суворова и Кутузова, Багратион был истинным отцом солдату.

Князь был дерзок и пылок в своих полководческих устремлениях, стремительных и неожиданных для противника комбинациях и опирался на безоговорочную веру в него солдат и офицеров. Барклая же отличали выдержка и холодный расчет, в которых эмоциям не оставалось места. Он обладал широтой стратегического кругозора, однако не понимал и не принимал в рассуждение чего-то очень простого и важного, что можно было бы обозначить словами «дух солдата», «русская душа». Барклай был тверд, выдержан, малообщителен и не пользовался любовью у солдат из-за надменности.

На Ермолова пала тяжкая обязанность примирять Багратиона и Барклая, смягчать их взаимные резкости, увещевать и уговаривать прийти к согласию во имя общего святого дела. Верный сторонник князя Петра Ивановича, он видел и крайности его, отдавая дань осторожной опытности и умелости главнокомандующего 1-й армией, который вопреки всем и вся проводил единственно верную в сложившихся условиях отступательную стратегию.

Со всей пылкостью и даже яростью жаркой своей души отвергал Багратион действия Барклая, засыпая Ермолова письмами и требуя переменить тактику. Окруженный французами, он бил неприятеля, совершал форсированные марши, менял их направление, уверенный не только в том, что пробьется к 1-й армии, но и в том, что необходимы немедленные общие наступательные операции.

«П.И.Багратион – А.П.Ермолову

(Собственноручно)

На марше 3 июля

Я Вам скажу, что я бы давно с Вами соединился, если бы оставили меня в покое. Вам неизвестно, какие я имел предписания от мудрого нашего методика и совершенно придворного чумички М<инистра>.

Я расчел марши мои так, что 23 июня главная моя квартира должна была быть в Минске, авангард далее, а партии уже около Свенцян. Но меня повернули на Новогрудек и велели идти или на Белицу, или на Николаев, перейти Неман и тянуться к Вилейке, к Сморгони, для соединения. Я и пошел, хотя и написал, что невозможно, ибо там 3 корпуса уже были на дороге Минска и места непроходимые. Перешел в Николаеве Неман. Насилу спасся Платов, а мне пробиваться невозможно было, ибо в Воложине и Вишневе был а уже главная квартира Даву, и я рисковал все потерять и обозы. Я принужден назад бежать на Минскую дорогу, но он успел захватить. Потом начал показываться король вестфальский с Понятовским, перешли в Белицы и пошли на Новогрудек. Вот и пошла потеха! Куда ни сунусь, везде неприятель. Получил известие, что Минск занят и пошла сильная колонна на Борисов и по дороге Бобруйска.

Я дал все способы и наставления Игнатьеву и начал сам спешить, но на хвост мой начал нападать король вестфальский, которого бьют как свинью точно. Вдруг получаю рапорт от Игнатьева, что неприятель приблизился в Свислочь, от Бобруйска в 40 верстах, тогда, когда я был еще в Слуцке и все в драке. Что делать! Сзади неприятель, сбоку неприятель, и вчерась получил известие, что Минск занят. Я никакой здесь позиции не имею, кроме болот, лесов, гребли и пески. Надо мне выдраться, но Могилев в опасности, и мне надо бежать. Куда? В Смоленск, дабы прикрыть Россию несчастную. И кем? Гос<поди-ном> Фулем! Я имею войска до 45 тысяч. Правда, пойду смело на 50 т<ысяч> и более, но тогда, когда бы я был свободен, а как теперь, и на 10 тысяч не могу. Что день опоздаю, то я окружен. Спас Дорохова деташемент, и Платов примкнул! Жаль государя: я его как душу люблю, предан ему, но, видно, нас не любит. Как позволил ретироваться из Свенцян в Дриссу? Бойтесь Бога, стыдитесь! России жалко! Войско их шапками бы закидали. Писал я, слезно просил: наступайте, я помогу. Нет! Куда Вы бежите? За что Вы срамите Россию и армию? Наступайте, ради бога! Ей-богу, неприятель места не найдет, куда ретироваться. Они боятся нас; войско ропщет, и все недовольны. У Вас зад был чист и фланги, зачем побежали? Где я Вас найду? Нет, мой милый, я служил моему природному государю, а не Бонапарте. Мы проданы, я вижу; нас ведут на гибель; я не могу равнодушно смотреть. Уже истинно еле дышу от досады, огорчения и смущения. Я ежели выдерусь отсюдова, то ни за что не останусь командовать армией и служить: стыдно носить мундир, ей-богу, и болен! А ежели наступать будете с Первою армиею, тогда я здоров. А то что за дурак? Министр сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать и бить фланг и тыл какой-то неприятельский. Если бы он был здесь, ног бы своих не выдрал, а я выйду с честию и буду ходить в сюртуке, а служить под игом иноверцев-мошенников – никогда! Вообрази, братец: армию снабдил словно без издержек государю; дух непобедимый выгнал, мучился и рвался, жадничал везде бить неприятеля; пригнали нас на границу, растыкали, как шашки, стояли, рот разиня, обоср… всю границу и побежали! Где же мы защищаем? Ох, жаль, больно жаль России! Я со слезами пишу. Прощай, я уже не слуга. Выведу войска на Могилев, и баста! Признаюсь, мне все омерзело так, что с ума схожу. Несмотря ни на что, ради бога, ступайте и наступайте! Ей-богу, оживим войска и шапками их закидаем…

• Предыдущая
• 45/110
• Следующая