По ту сторону зеркала - Михайлов Сергей - Страница 2

• Предыдущая
• 2/4
• Следующая

— Пойдём вон в тот уголок, под пальму, — без вступления произнёс тот, что с кефиром, — а то твой видок слишком необычен для местной публики. Там и поговорим.

Я безропотно подчинился.

Эта уникальная пальма имела весьма глубокие корни в людской памяти. Была она старая, ощипанная, пыльная и чрезвычайно неприхотливая. В тёмном, затхлом углу, где она произрастала на правах полноправного члена семьи любителей пива, не водились даже крысы, но ей всё было нипочём. Лет двадцать назад один постоянный и весьма почтенный клиент «Тридцати трёх коров», собравшийся в последний свой земной путь, возлежа на смертном одре, возвестил верным друзьям и домочадцам последнюю свою волю. Сей волей предопределил он дальнейшее пребывание китайской пальмы — своей единственной личной собственности на этом свете (вся остальная собственность была обобществлена семьёй умирающего на заре её, то есть семьи, возникновения, а посему личной не являлась) — в самом почётном углу общепитовской забегаловки. При этом он добавил, смахивая набежавшую слезу, что его красавицу надлежит поить только неразбавленным жигулёвским пивом — и обязательно свежим! — какового требуется литр в день и каковым поливает он её с самого её рождения. Верные друзья и скорбящие домочадцы, услышав волеизъявление умирающего, возликовали: первые — по причине неслыханной щедрости, вторые — по причине счастливого и долгожданного избавления от этого урбанизированного представителя тропической флоры, на протяжении многих лет вызывающего у несчастной и безутешной ныне вдовы обильное выделение желчи и скрежет зубовный. Препровождение чудо-дерева в кадке в вышеозначенное заведение состоялось при большом стечении народа и в присутствии всей администрации «Коров» (говорят, был представитель райкома — инкогнито). Друзья-товарищи почившего в бозе героя дня, потупив взоры, пускали обильную слезу и не менее обильную слюну, предвкушая ещё более обильное возлияние в этот знаменательный для «Коров» день. А потом прошли годы. Пальма прижилась на новом месте, подкармливаемая ежедневными порциями свежего пива, и прекрасно чувствовала себя в затхлой, отдающей кислятиной и несвежей рыбой, атмосфере. Земля в кадке вокруг ствола была усеяна, утыкана, унавожена рыбьими скелетами, костями, головами, хвостами и чешуей, и весь этот конгломерат орг— и мин-удобрений вбирался, перерабатывался, усваивался и стопроцентным фосфором вливался в тропический уникум, являющий собой величайшее достижение нашей отечественной агрономической мысли. Говорят, что по ночам пальма светится. Верю, хотя сам сего чуда не наблюдал. Но сегодня по неведомой никому причине пива не подвезли (пополз упорный слух, что пивзавод бастует), а кефиром местные агрохимики-любители поить бедняжку не рискнули — не дай Бог, зачахнет! И сидела поэтому наша общая любимица в сухой, как Сахара, кадке, на совершенно голодном пайке. И вот как раз под эту самую развесистую, разлапистую и раскидистую пальму, весьма схожую с головой нынешнего панка, и увлёк меня мой странный двойник.

— В угол садись, к стене, — приказал он, — и по возможности не шевелись.

— Это ещё почему? — возник я, хорохорясь.

— Дурак ты, — устало ответил он, отхлёбывая кефир, и добавил что-то длинное, витиеватое на отлично поставленном эсперанто с некоторыми вкраплениями иврита. — Ты — моё отражение, и чем скорее ты это поймёшь, тем лучше.

— А чего тут понимать, — не удивился я, — я — твоё отражение, это ясно как день, тут и понимать нечего, тут любой сопляк поймёт. Обычное дело.

— Не юродствуй, — строго сказал пьющий кефир. — Дело серьёзное. — Он снова затараторил на тарабарском наречии, потом звук словно кто-то выключил, а изображение оставил — и вдруг его прорвало: — Надеюсь, ты всё понял?

Я категорически замотал головой.

— Ни черта я не понял. Коли можно, выражайся по-русски и на нормальном уровне громкости.

— Ясно, — буркнул он и залпом допил свой кефир. Потом обшарил зал глазами, глазами же зацепился за что-то в нём, поднял высоко вверх руку с двумя торчащими пальцами и крикнул:

— Михаил! Пару!..

И в ту же минуту из ближайшей стены выплыла обширная задница нашего общего благодетеля Миши, шваркнула об стол два стакана с кефиром и приятным баском протянула:

— Антоша! Да для тебя я готов целовать песок…

— …по которому я ходила, — закончил любитель кефира. — Не надо целовать. Лучше пивка сваргань. — Мой двойник заговорщически подмигнул.

Миша безнадёжно раскинул лопатообразные руки.

— Нетути пивка. Прямо катастрофа какая-то. Народ бунтует, на съезд писать собрался. Подпишешь?

— Ни-ни, я в такие игры не играю.

— Ну, как знаешь… А это кто? — шёпотом спросил халдей Миша, низко наклонившись к моему соседу и косясь на меня. — Плоский какой-то…

— Это мой братан, — последовал мгновенный ответ, — из Биробиджана. В гости прикатил. А плоский потому, что кушал мало. С детства.

— Из Биробиджана? — недоверчиво спросил Миша и обжёг меня хмурым, неприязненным взглядом убеждённого антисемита.

— Именно. Иди, Миша, иди, мне с братаном поговорить надо, тет-а-тет. Усёк?

— Не дурак, поди… — хотел было обидеться Миша, но тут его кто-то позвал, и он стал исчезать в стене; последней, разумеется, исчезла его обширная задница в чёрных лоснящихся штанах, которую стена приняла с трудом и неохотно.

Помимо нас с «братаном» и замурованного в стене Миши в зале находилось ещё три человека, хотя в обычные дни, когда пиво лилось рекой, здесь яблоку упасть негде было. Эти трое уныло тянули вязкий кефир и стыдливо отводили взгляды друг от друга. Ещё бы! Так низко пасть в собственных глазах и глазах всего мира — до кефира… Все трое, как и вообще всё вокруг в этом странном мире, то и дело исчезали, вновь появлялись, но уже в других позах и в других местах, потом опять пропадали, чтобы тут же материализоваться в образе древнерусского витязя с маузером на боку, двухголового бедуина с олимпийской символикой на волосатой груди или чёрно-синего африканского негра в чём мать родила с серпом и молотом в обеих руках. Ко всему этому я уже привык и относился спокойно, но когда я вдруг обнаружил, что подобными эволюциями увлекается и мой «братан», у меня это вызвало сильное раздражение. А мерцал он, прямо надо сказать, виртуозно. Вот он заглотил стакан с кефиром целиком и тут же вынул его из бокового кармана пиджака, но в нём был уже не кефир, а груда канцелярских скрепок. Покрывшись ярко-голубой рыбьей чешуёй и расползшись мутным зловонным пятном по грязному, исцарапанному нецензурщиной, столу, он в следующий момент сиганул с пальмы прямо в окно, а затем кряхтя вылез из-под стола и как ни в чём не бывало произнёс:

— Я постараюсь говорить так, чтобы ты понимал меня, но, поверь, это зависит не только от моей воли. Ты уже понял, что с миром творится что-то неладное. Понял ведь?

— Надо быть круглым идиотом, чтобы этого не понять, — ворчливо ответил я, недовольный, видимо, тем, что он сам пьёт кефир стакан за стаканом, а мне сей пивозаменитель не предложил ни разу. Хорош «братан», нечего сказать!

— Теперь слушай внимательно, — сказал он, — и сразу же отбрось все сомнения, которые у тебя будут возникать по ходу моего рассказа. Начну с того, что повторюсь: ты — моё отражение. У каждого человека есть своё отражение, и в то же время каждый человек суть отражение. Весь мир отражает и отражаем. Ты живёшь в трёхмерном мире и сам ты трёхмерен. — Всё-таки он сорвался и произнёс несколько фраз на старославянском. — Но твой трёхмерный мир — это лишь отражение мира более сложного, четырёхмерного. Можешь назвать их параллельными, такой термин в науке существует. Дело же в том, что по воле одного великого учёного ты перешагнул порог, отделяющий оба мира — оригинал и отражение — и попал в четырёхмерное пространство, имеющее не три, а четыре пространственные меры: длину, ширину, высоту и… — он выдал нечто замысловатое и совершенно не воспроизводимое трёхмерным языком. — А поскольку четырёхмерное пространство твоим трёхмерным мозгом без искажения воспринято быть не может, то вот тебе и мерещится всякая чертовщина, весьма сходная с галлюцинациями и откровенным бредом сумасшедшего. Не обращай на это внимания, но в то же время будь предельно осторожным: любой твой шаг в этом мире, имеющем дополнительную пространственную меру, чреват самыми неожиданными опасностями. Ты слеп в этом мире, не забывай этого. Это что касается твоих ощущений здесь, в четырёх измерениях. Теперь пару слов о том впечатлении, которое произвёл твой вид на жителей этого мира и на меня в том числе. Ты обратил внимание, когда шёл сюда, как реагировали на тебя прохожие? — Я кивнул. — А понял — почему? И почему этому толстозадому Мише ты показался плоским? — Я снова кивнул. — А, понял! Отлично. Для нас, четырёхмерных, ты кажешься плоским, как для тебя, трёхмерного, показался бы плоским твой двухмерный двойник.

• Предыдущая
• 2/4
• Следующая