Стрела архата - Михайлов Сергей - Страница 28

• Предыдущая
• 28/33
• Следующая

Чудаков с трепетом принял от Щеглова солидный фолиант, буквально пожирая его глазами.

— О!.. — только и смог произнести он; слова благодарности утонули в стенах коридора, по которому уже почти силой тащили его врачиха Елена Семеновна и подоспевшая к ней на помощь перевязочная сестра…

Из больницы Чудаков вышел только к середине лета.

А через три месяца судьба вновь забросила его в древний город Таллинн, где он решил провести остаток своего отпуска, так неожиданно прерванного больничной койкой. Стоял конец сентября, окутавший мир желто-багровым цветом умирающей листвы. Солнце все еще светило по-летнему, но тепла уже давало гораздо меньше — чувствовалось приближение зимы. В Прибалтике стояли сухие теплые дни, столь редкие для этих мест, подверженных влиянию сырой Атлантики.

В один из таких дней двое друзей, Максим Чудаков и Виталий Барабанов, не спеша прогуливаясь по Кадриоргу, вели непринужденную беседу и изредка прямо с руки кормили белок, которые здесь водились в изобилии, конфетами и баранками. День клонился к закату, тихие, темные аллеи были безлюдны и желты от осени. Опавшая листва грустно шуршала под ногами.

Поскольку диалог велся в основном на темы, касающиеся истории этих мест, то бесспорный приоритет в разговоре принадлежал коренному таллиннцу Виталию Барабанову.

— Петр преследовал далеко идущие цели, — назидательно говорил он, — основывая здесь свою резиденцию. Он отлично понимал, что без Запада Россия погрязнет в невежестве, суевериях и длинных боярских бородах.

— Да, Петр Первый был малый не промах, — согласился Чудаков.

— Алфред! — вдруг послышался сзади приглушенный мужской голос.

Оба собеседника на миг прервали беседу, но какой-то внутренний голос заставил их следовать дальше и не оглядываться.

— Тихо! — шепнул Виталик. — Не подавай вида! — И прежним тоном продолжал: — Петр — первый русский государь, позволивший западным наукам, культуре, обычаям проникнуть…

— Это Бобров! — вдруг догадался Максим и попытался оглянуться, но крепкие пальцы друга предостерегающе впились в его локоть.

— Молчи, дурак! — прошипел Виталик.

Быстрые шуршащие шаги удалялись по аллее. Видно, мужчина, назвавший имя «Алфред», понял свою ошибку и теперь спешил скрыться.

Дойдя до поворота, друзья свернули на боковую дорожку. Только теперь они без особого риска привлечь к себе внимание могли оглянуться. И хотя ни Чудаков, ни Барабанов до сих пор Боброва не видели, оба, не сговариваясь, признали в удаляющейся мужской фигуре с могучим загривком и торчащими в стороны ушами главаря преступной группы, столь внезапно исчезнувшего три месяца назад.

— Точно — он! — шепнул Виталик. — Бобров. Он тебя спутал со своим сообщником — Алфредом Мартинесом. Опять твой наряд вводит людей в заблуждение. — Действительно, на Максиме была та самая футболка — подарок покойного профессора, и бельгийские «варенки». Именно в таком наряде предстал судовой радист Мартинес перед Бобровым в свой последний приезд в Москву.

— Спутать-то спутал, но тут же понял свою ошибку, — тоже шепотом добавил Чудаков. — Видишь, как улепетывает. Не упустить бы…

— Беги, звони в милицию, — засуетился Виталик, — а я пойду за ним. Уж от меня он не уйдет!..

Виталик нырнул в кусты и тут же скрылся в густом переплетении полуголых ветвей. А Чудаков стремглав помчался к ближайшей телефонной будке.

Боброва — а это был именно Бобров — взяли в тот же день, через полчаса после звонка Чудакова, когда преступник садился в такси у входа в парк Кадриорг. Вскоре нашли и спрятанную им в окрестностях Таллинна валюту. Потом переправили Боброва в Москву.

Чуть позже в столицу прибыл и Чудаков. И сразу же по прибытии к нему заявился счастливый Щеглов. Следователь долго жал, мял и тряс смущенному Максиму руку и от всей души благодарил за «этакий чисто профессиональный подарочек».

— Спасибо, Максим, — с жаром говорил он, — ты себе представить не можешь, как ты меня обрадовал. И даже не тем, что нашел Боброва, нет — ты совершил свой самый разумный, самый трезвый во всей этой истории поступок. Какой? Ты сообщил о Боброве в милицию — вместо того, чтобы самому броситься на его задержание! Видно, урок пошел тебе на пользу. Одним словом, Бобров теперь в наших руках, и дело можно закрывать. Еще раз спасибо тебе, дружище!..

Но вернемся в тот светлый июльский день, когда Максим Чудаков, гордо неся шрам на виске и толстый «Зарубежный детектив» под мышкой, покинул гостеприимные стены московской городской больницы номер… номер… А, собственно, не все ли равно, какая именно больница удостоилась столь высокой чести — латать непревзойденного сыщика Максима Чудакова? Не будем оспаривать это право ни у одной из них — пусть это решает Минздрав.

Была среда. Посетив участкового врача и продлив больничный еще на несколько дней, Чудаков с чувством выполненного долга решил отбыть на дачу, чтобы провести там время до конца недели. Максим предложил было Щеглову прокатиться на дачу вдвоем, но тот, оказывается, по уши увяз в новом деле, связанном с подпольным снабжением оружием каким-то кооперативом закавказских экстремистов, и поэтому от предложения отказался.

По прибытии в Снегири Чудаков первым делом навестил вдову покойного профессора, которая в те дни наводила порядок на своей даче после смерти мужа. Максим мало был знаком с этой женщиной, редко появлявшейся на даче, но нанести визит вежливости и предложить посильную помощь счел необходимым. Анна Петровна была искренне рада соседу и от предложенной помощи отказываться не стала. Все заботы по дому она взвалила на свои хрупкие женские плечи, небольшим же огородом и цветочной клумбой Чудаков решил заняться сам. Он пообещал и впредь присматривать за приусадебным участком профессорской дачи, находя это занятие для себя не слишком обременительным, тем более, что копаться в земле доставляло Чудакову немалое удовольствие. Наш сыщик, помимо основной страсти, определившей его участие в деле профессора Красницкого, обладал еще одной, не менее сильной, — любовью к цветам. Может быть поэтому он почти весь свой участок засадил астрами, хризантемами и розами, а вдоль забора выстроил аккуратный ряд сиреневых кустов. А каким восторгом наполнялась его душа, какой заряд бодрости и хорошего настроения он получал на целый день, когда рано утром, с первыми лучами чистого, умытого росою солнца, он выглядывал в окно и видел три приветливо кивающие ему головки ярко-желтых подсолнухов! Все люди без исключения — это можно сказать со всей определенностью — любят цветы, но почему-то, получив приусадебный участок, с яростью и одержимостью засевают его укропом, луком и картошкой, в крайнем случае посадят анютины глазки — где-нибудь на узкой полоске ни на что больше не годной земли. Впрочем, их можно понять: всем хочется иметь на столе свежую ароматную зелень, молодой рассыпчатый картофель без единого намека на нитраты и пестициды и пахнущие еще солнцем, твердые, тугие, вот-вот готовые лопнуть в руках от распирающей их зрелости красные с прожилками помидоры. Кто знает, может быть и Максим был бы подвержен этой всеобщей, всенародной тяге к вкусной и здоровой пище, по которой так исстрадались наши желудки, если бы не его работа в овощном магазине. По крайней мере, немороженный картофель, в спекуляции которым обвинила его любезная чета Тютюнниковых, местами еще зеленая, хотя далеко уже не свежая зелень, длинные, похожие на гигантские запятые, безвкусные пресные огурцы и стандартных размеров восковые импортные помидоры были ему доступны — чего уж греха таить — практически круглый год. Возможно, именно поэтому он отдавал предпочтение цветам — пищи скорее для души и глаз, чем для желудка и рта. (Впрочем, разве может быть душа спокойна, когда желудок пуст?)

Не оправившийся еще после болезни, Чудаков в этот день больше отдыхал, нежели помогал Анне Петровне, но зато на следующее утро, в четверг, он принялся за дело с удвоенной энергией. Быстро разделавшись с небольшим огородом — прополка, полив, удаление больных и слабых побегов, — он с трепетом обратил свой взор к аккуратной клумбе, где росли простенькие, но от того не менее прекрасные оранжевые ноготки, пестрые анютины глазки и еще многие и многие другие, хорошо известные Максиму, представители декоративной флоры среднерусской полосы. Конечно, ни в какое сравнение с плантацией Чудакова эта миниатюрная клумба не шла, однако требовала к себе не меньшего внимания и заботы. За эти две недели буйные заросли лебеды и бурьяна заполонили крохотную клумбу, словно почувствовав отсутствие хозяина. И теперь Чудаков отчаянно боролся с мясистыми стеблями сорняков, крепко пустившими корни в хорошо удобренной земле. И только к полудню, когда последний сорняк полетел в кучу себе подобных, Максим смог разогнуться, и то лишь после того, как спина его уперлась в деревянный сруб профессорской дачи. Он выпрямился, и тут же черные мушки замелькали перед его глазами. Да, последствия болезни еще давали о себе знать. Он оглянулся. Перед ним было окно, занавешенное изнутри шторами. Максиму почему-то вспомнилась та ночь, когда прогремел роковой выстрел. Тогда свет из единственного освещенного окна профессорской дачи падал на цветочную клумбу. Значит, освещено было именно это окно. А сразу за окном, как отчетливо помнил Чудаков, располагался письменный стол профессора — тот самый, за которым его настигла смерть. Стол наверняка и сейчас там, но опущенные шторы мешали любопытному взору Максима проникнуть внутрь кабинета. Какое-то смутное чувство стало подниматься из глубин его души наружу, рождая пока еще неоформившиеся, совершенно фантастические мысли. Из страстного цветовода он моментально снова превратился в сыщика. Ему вдруг вспомнились слова-напутствие следователя Щеглова, еще там, в больнице, предлагавшего Чудакову найти причины загадочной смерти профессора. Испуг, остановка здорового сердца, потрясение… Да, здесь следовало поломать голову. Максим неожиданно ощутил небывалый энтузиазм, прилив сил и неожиданную уверенность в успехе своих поисков. Ведь всего лишь в двух шагах, за зашторенным окном, находится то страшное место — место совершения преступления. Или некие флюиды, витающие в воздухе, действуют на него здесь, где, может быть, стоял?.. Стоп! В его мозгу как будто что-то перевернулось. Сдерживая яростное сердцебиение, он попытался рассуждать спокойно.

• Предыдущая
• 28/33
• Следующая