Тропа длиною в жизнь - Микулов Олег - Страница 113

• Предыдущая
• 113/116
• Следующая

– Можно сказать и так. Ты поверил в то, что вернулся вспять, к началу Тропы. Что такое вообще возможно. И, конечно же, захотел остаться. А это было только наваждение. И по ночам к тебе не Ата приходила – Мара. Те, другие.

Аймик задумался:

– Да нет же! Я все понимал. И что стойбище – не то самое, и что Ата снится, а по утрам уходит вместе со сном. Мы с ней много говорили…

– А о чем говорили, помнишь?

– Нет. Ни разу не вспомнилось.

– Вот то-то и оно. Тебе нашептывали. Чтобы ты остался здесь. До самой Ледяной Тропы. Знали: насильно вернуть на свою Тропу невозможно.

– Но… Я же сам хотел остаться. И сейчас… – что скрывать? – и сейчас хочу.

– Вспомни-ка, что говорят об этом ваши охотничьи заповеди? Они, должно быть, не очень-то отличны от наших.

И Аймик заговорил нараспев:

Охотник идет по своей тропе от начала и до конца. Охотник идет обратной тропой, отягченный богатой добычей. Но он никогда не вернется туда, откуда встал на тропу.

Не влезет ребенок в утробу матери. Змея не натянет сброшенной кожи. То, что прошло, – прошло. И охотник не вернется назад.

– И у нас есть подобная песнь, – сказал Армер, – да и у других Родов тоже должна быть… Знаешь, почему? Аймик покачал головой.

– У всех этих песнопений один исток. Плач Первочеловека.

– Первобрата? – переспросил Аймик. – Нет. Первочеловека, некогда жившего в воистину Неизменном Мире, где не было ни боли, ни страданий, ни смерти. И утратившего все это по своей собственной воле.

Аймик прищурился и потер лоб, силясь вспомнить… Там, в видениях Межмирья, было что-то и об этом… Что-то очень важное… Но здесь, в Среднем Мире, все это стало зыбко и смутно. К тому же столько лет прошло…

– Песнь эта так или иначе известна всем, но понять ее могут лишь немногие. Да и то не до конца. Мы все стремимся сохранить Мир незыблемым и неизменным. И не хотим видеть, что Мир меняется… и ничего с этим не поделать.

– Сейчас-то я кое-что понимаю, – задумчиво произнес Аймик, – а тогда… Нагу-подросток думал: это так просто и понятно – насчет ребенка и змеи. Но охотники-то все равно в свое стойбище возвращаются.

– Что там Нагу-подросток. Умудренный Вестник едва с Тропы не сошел, чтобы влезть в сброшенную кожу… Те, другие, знали, что делали. Как бы то ни было, а тебе все же пришлось убить брата, – ведь медведь твой личный Тотем, не так ли? Нет, ты не был виноват, но все же стал податлив к соблазну возврата. Последний соблазн – самый сильный, и хорошо, что ты от него исцелился.

– Последний? Так, значит…

– Вестнику Могучих должно быть известно об Изначальном Противоборстве и о том, что таится в каждом из нас, намного больше, чем простому колдуну детей Волка.

(Да,конечно. Ничего не «значит». То, липкое, осклизлое… От него не скрыться, его не вырезать, как занозу или болячку. Ему можно только не поддаться.) Поднимаясь с насиженного камня, Аймик рассмеялся:

– Армер! Мне не кажется, что ты такой уж простой колдун.

Вестник стоял, глядя туда, где в быстро сгущающихся сумерках ярче и ярче светили огоньки очагов детей Волка. Дети Волка… Армер… Йорр… И АТА… Ему было хорошо с ними; быть может, это было лучшее в его жизни. Но это прошло. А то, что прошло, – прошло.

Сейчас они вернутся в жилище Армера и завершат этот день вечерней трапезой и воспоминаниями. А завтра Вестник начнет понемногу собираться в путь. Он уйдет не сразу: ведь путь так тяжел, а он уже стар и должен набраться сил. Но и медлить не будет: ведь путь еще так долог.

Но он дойдет. И в конце Тропы его будет ждать Инельга.

Род вымирал. Они уже давно жили вместе, дети Тигрольва и дети Ледяной Лисицы, – все, что осталось от некогда могучих Родов, когда-то полмира прошедших вслед за мамонтами, отвоевавших себе право жить там, где раздолье волосатым исполинам… и где испокон жили люди, принадлежащие совсем другим Родам.

Тогда их было много, и они были сильны. Теперь, по сравнению с тем, что было когда-то, осталась горстка заморенных бескормицей, рано стареющих людей, жмущихся друг к другу в предчувствии неминуемого конца. Даже у немногочисленных детей – тихих, малоподвижных, некрасивых, с раздутыми животами – глаза были какие-то стариковские. Даже в этих глазах, как и у взрослых, светились отрешенность и безнадежность.

Детей было мало: плохо рождались и часто умирали. А стариков почти и вовсе не было: жить дозволялось лишь тем, кто сам мог добывать пищу. Ослабшие, немощные исчезали – сами или с помощью других. И все равно: Род вымирал. Даже два Рода.

Впрочем, один бесполезный старик все же жил среди них, да еще какой. Высохший, скрюченный, буквально позеленевший от непомерной старости. Его правая рука давным-давно высохла от раны, невесть когда и от кого полученной (шепотом передавали: «Брат!» – «Нет, сын!» – «Нет, отец!», – но никто топком ничего не знал). Несмотря на невероятную старость и худобу, он все время жрал. Что придется: морщась, перетирал сточенными почти до десен зубами кусочки мяса, корешки, с наслаждением высасывал костный мозг, глотал личинки, не брезговал червями и кузнечиками, а когда ничего другого не было – и собственным дерьмом. Для него было привычным делом стащить исподтишка лакомый (или не очень лакомый) кусочек, – преступление, неизменно карающееся смертью. Но его никто не смел даже ударить.

Старик этот не принадлежал миру людей. Он принадлежал Духам. Разгневанные на детей Тигрольва, они отняли у него разум и оставили людям как напоминание о продолжающейся Каре. Убить или хотя бы обидеть такого означало бы скорую и страшную гибель. Не только убийце – всем и каждому.

«Великие духи! Да когда же он подохнет?!» – говорили молодые, нетерпеливые.

«Ждите! Его смерть станет нашим отпущением, но не смейте ее призывать!» – говорили умудренные.

А Трухлявый – так прозвали его дети Тигрольва – смотрел на всех пустыми, безмятежными глазами, хихикал и жрал, жрал, жрал…

В этот день с самого раннего утра Трухлявый вел себя необычно. Беспокойно.

– Ти-ти-ти-ти-ти! – кричал он без перерыва, тыча пальцем куда-то вдаль. —Ти-ти-ти-ти-ти! Я-я-я-я-я!..

– Что это с ним? – обеспокоенно спросил вождь своего колдуна.

Вождь детей Тигрольва и сам стар. Не так, конечно, как этот вонючий козел, и умереть-то, похоже, неспособный. Но все же… стар, ничего не поделаешь. А вот колдун… мальчишка мальчишкой. Один за другим умирают колдуны Рода; даже передать толком свое знание не могут… Но этот колдун – настоящий. Сильный. Хотя и молод, и ни у кого толком не учился колдунскому искусству… Прежний едва ли успел многое передать… да и многое ли знал тот, прежний, даже самого себя не спасший от Хонки?

– Великий вождь! Не знаю… похоже, грядет то, чего мы ждем.

Вождь вздрогнул. Неужели это правда? И неужели это будет…

(«Ты че,Волчонок, слышь, ну ты че?..» Такое не забудешь.)

…Что таить от самого себя? Когда Чужак убрался восвояси вместе со своей бабой, он, Сильнорукий, вздохнул с облегчением и от всего сердца пожелал: спасайтесь, как хотите, только не возвращайтесь назад. Никогда! Так оно и получилось, да только беды на Род обрушились. Ясное дело, Чужак накликал. Еще бы, любимец Духов, еще мальчишкой способный в мгновение ока в Вурра оборачиваться… Неужели он возвращается?

Сильнорукий с беспокойством вглядывался в западную сторону, куда текла река, на берегу которой располагалось их стойбище, – одно из четырех стойбищ, в которых влачили свое существование остатки Рода. Почему-то он был уверен: тот, кого они ждут с таким нетерпением и страхом, придет оттуда, от заката…

(Может быть, это будет вовсе не его родственничек? Или, быть может, не человек вовсе появится, а громадный черный Вурр, от чьей шкуры отскакивает и самый острый дротик, ломается самое крепкое копье? И не там появится он, а…)

• Предыдущая
• 113/116
• Следующая