Тропа длиною в жизнь - Микулов Олег - Страница 5

• Предыдущая
• 5/116
• Следующая

– Но мама так старается! Она не виновата, это все Койра…

Шлепок по губам заставил его замолчать:

– Запомни, Волчонок, запомни хорошенько: все они – твои матери. А Койра – старшая. Ты понял?

Он молча кивнул в ответ.

На том разговор и закончился. И все же он помог. На какое-то время помог. Тогда отец его любил.

Братья. Старшие. Слишком старшие: оба ему в отцы годились; давно жили своими семьями. А запомнились хорошо, даже имена. Самый старший, Оймирон, был весь в отца, и статью, и характером: такой же кряжистый, такой же волосатый (только без проседи), суровый, степенный, надежный. Двое сыновей у него было; младший – тот самый Крепыш. Кличку эту он от отца своего перенял, и ничего, прижилась. Взрослые так их и звали: Крепыш-старший и Крепыш-младший.

Средний брат, Пейяган, был совсем другим. Долговязый, жилистый, с крупным подвижным лицом, не похожим своими чертами ни на отцовское, ни на материнское, он не отличался ни спокойствием, ни надежностью. Нет, он не был вертляв, но если присаживался, казалось, ему не сидится на месте, если вставал и куда-то шел, казалось, он ищет, где бы присесть или прилечь. Насмешник, не веселый – злой насмешник, он любил жестокие проделки и, как поговаривали, за какую-то из своих шуток едва не поплатился изгнанием. Он прогнал двух жен, и бездетная вдова из Рода Ледяных Лисиц нянчила оставшихся под его кровом ребятишек: двух девчонок и мальчишку – того самого, по прозвищу Лизун. Сам Пейяган, похоже, на своих детей не обращал никакого внимания. А прозвищ у него самого было несколько: Выворотень, Змеиный Язык, Шатало. Были и покруче.

Отец только злобно фыркал, когда речь заходила о его среднем сыне, а Койра его любила. И жалела. Он платил тем же; мать была единственным существом, которое любил этот странный человек. Впрочем, охотился он мастерски и как-то играючи. Казалось, то, над чем его отец и старший брат трудились, Пейягану само плыло в руки. Это Аймик понял позднее, когда сам стал взрослым охотником.

Волчонку братья не уделяли особого внимания. Однако он догадывался, что кличкой Недоношенный обязан Пейягану. Знал и другое: подойдет время Посвящения, и Оймирон сделает для него все, что полагается старшему брату. Так бы оно и было…

С чего все началось? Быть может, с его привычки вслушиваться в разговоры взрослых о предках и духах, об их великом Роде? Нет, не с этого! Даже тогда он чувствовал: не гонят потому, что им самим нужен такой слушатель, – оцепеневший от восторга, ловящий ртом каждое слово… Потому-то и «не замечают»; когда нужно, – прогоняют сразу же. Даи не один он из ребятишек любил послушать байки взрослых. Больше других, быть может, но не один. Нет, все началось с другого. Пожалуй, с чужого языка.

Они нечасто оставались вдвоем, он и мать, и никого рядом. Так почти не случалось.

– Сынок, пойдем по воду, хочешь? Не к ручью, а к реке. Еще бы не хотеть.

Они спускались по знакомой тропке, через звенящий луг, вниз, в заросли бурьяна, где трава выше маминого роста, где приходится веткой от гнуса отмахиваться, да еще под ноги смотреть повнимательнее: не наступить бы ненароком на ползуна! Сквозь березняк – вновь на открытое место, где невольно жмуришься от солнца. А река – вот она, Хайсер – Большая Рыба! Действительно, как рыба, искрится, переливается чешуей на солнце, словно дышит, словно плавниками поводит. Теперь еще один спуск, самый крутой, и… И тут мама запела.

Волчонок даже рот открыл от изумления. Что это такое? Поет, а слова какие-то исковерканные; некоторые и вовсе не понять. Как это у них, у ребят, бывает, когда понарошку начнут между собой болтать на «зверином языке»…

– Мама, мама, это ты понарошку, да? Как будто по-звериному?

Она улыбнулась:

– Нет, Серенький. Это наша песня, дочерей Волка. На языке нашего Рода.

Мальчик опешил:

– А… А почему вы не по-человечески говорите?

– По-человечески. Только на другом языке. На том, который был нам дан нашими предками.

Вот это да! Такого он и представить себе не мог. Оказывается, там, где жила его мама, люди говорили по-другому, совсем непонятно. Но и это еще не все. Оказывается, есть такие общины, где люди и вовсе по-чудному говорят, их даже мама понять не может!

После этой прогулки даже мужские посиделки у общих очагов надолго забылись. Он пользовался каждым удобным случаем, чтобы спросить у матери: «А как вы это называете?», «А как сказать по-вашему?..» И мать тихонько отвечала. Иногда сама чему-то учила. Вскоре они уже начали переговариваться между собой на «волчьем» языке. И ту песенку Волчонок выучил. И не только ее… Все было хорошо, пока об этом не узнал отец.

– Ты это по-каковски болтаешь?

Волчонок вздрогнул и недоумевающе посмотрел на отца. Никогда еще тот не был так разгневан на него, своего младшего сына! А за что? Что плохого в том, что он немного узнал язык, на котором, оказывается, говорят люди другого тотема? Того самого, к которому принадлежит его мать?..

Все это он едва пробормотал трясущимися от обиды и страха губами.

– Чтобы этого больше не было! Ты – сын Тигрольва и говорить должен по-человечески! Если еще раз услышу…

Не на него посмотрел – на мать. Так посмотрел, что и без слов все понятно. Хорошо еще, в тот раз почему-то не тронул. Вышел прочь – по своим делам. А Койра вздохнула, не скрывая досады…

Но все же главное не это, не «волчий язык». Хотя, помнится, уже тогда слухи пошли по стойбищу: у Крепыша-то с младшим… что-то неладное! Должно, она мутит. Чужачка. Волчица… О ребятах и говорить не приходится: сколько насмешек пришлось вытерпеть… Но все же и это, должно быть, забылось бы со временем, если бы на «волчий язык» не наложилось другое. Более страшное.

(Сейчас уже не вспомнить, как это все было между собой связано? Как долго длилось? Год? Больше?И что было раньше? Быть может, огневка, показавшая ему как-то раз из очага свою острую мордочку? Не вспомнить…)

…Он долго таил это в себе. Не верил, да и не часто оно случалось. И поделиться не с кем. Но однажды это коснулось отца. Он уже почти проснулся, совсем проснулся, и засмотрелся на тонкий луч, упавший сквозь кровельную щель прямо на глянцевитый кремневый отщеп. Небесный Олень словно приклеил его взгляд к самому кончику своего рога, проникшего в их жилище, приклеил и никак не хотел отпускать. Потом пришел запах – прелые, гниющие листья? — становящийся все сильнее, все нестерпимее…

…И навалился странный сон. Только в этот раз он видел не обварившуюся кипятком соседку, не Хромонога, прижатого к земле разъяренным медведем, – ОТЦА.

Отец шел проверять силки. Один длинноухий уже болтался, притороченный к поясу за задние папы; две ловушки оказались пустыми. Теперь отец шел к четвертой, самой дальней, настороженной в таком месте, где в нее должна была бы попасться ледяная лисица… Их парный Род не смеет охотиться на своих братьев и сестер, а зубы ледяных лисиц нужны всем: отличный оберег…

…Волчонок был одновременно частью своего отца – видел его глазами, знал, о чем он думает, чувствовал удары заячьей тушки о бедро, ощущал запах палой листвы, смешанный с пробивающимся из-под нее грибным ароматом, мелкие капли дождя на лице… и в то же время он, невидимый, наблюдал происходящее со стороны. Изнал, что произойдет сейчас. Вот этот мокрый корень, прикрытый желтыми листьями…

Вот оно! Отцовская левая нога носком зацепляется за проклятый корень, и он падает, сложно выругавшись, и приглушенный звук треснувшего сучка, и острая боль в правом предплечье…

– Сынок, сынок, что с тобой?..

Его трясут. Испуганное материнское лицо.

– Не пугай меня! Ты болен?

– Нет. Все хорошо. Просто я…

– Что такое с ним?

Зычный голос отца, тоже встревоженный. Слегка. Отец уже одет по-охотничьему и при оружии. Уходит. Значит, сегодня?

• Предыдущая
• 5/116
• Следующая