Стража Лопухастых островов (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 16
- Предыдущая
- 16/150
- Следующая
— А вот и непонятно, — сухо сообщила баронесса. — Потому что с его высочеством я обошлась по всем правилам. Это была просьба его мамы-императрицы, и я не могла обмануть ее величество…
— Что же он такое натворил? — опасливо спросил Авка.
— Вообще-то это государственная тайна… но ты обещал молчать о нашей беседе. Наследник продул друзьям-приятелям в известную тебе игру «чопки» какую-то императорскую реликвию. И не стал говорить, кому именно проиграл. И отказался требовать ее обратно, сказал, что за это его обзовут «бзяка-отбирака»… Вот его и доставили сюда… Впрочем, его высочество не был на меня обижен. Когда все закончилось, он даже сказал: «Благодарю вас, мадам. Я думал, это будет гораздо неприятнее».
«Наверно, за это и медаль», — проскочило в голове у Авки. Но сказал про другое (дернуло его за язык):
— А голос принца у вас тоже сохранился?
Авка уже понял, что машина с трубой умеет не только вопить по-мальчишечьи, но и запоминать голоса.
К сожалению, нет. Я включила запись, но во время процедуры его высочество героически молчал, а его храброе сопение аппарат уловить не сумел.
— А как он действует? — опять не сдержал любопытства Авка.
— Довольно просто. Звук попадает в трубу и заставляет колебаться вот эту металлическую пластинку с иглой. Игла выцарапывает на кожуре вертящейся тыквы зубчатые бороздки. Это и есть запись голоса. А звучание — это обратный процесс.
Игла бежит по бороздке и заставляет звучать трубу. Главное, чтобы тыква была гладкая, иначе иголка спотыкается…
— До чего замечательно! — выдохнул Авка. — Ваше сиятельство, это вы сами придумали?
— Нет, это давнее изобретение моего покойного мужа. Фигус фон Рутенгартен был большой любитель музыки. У него в замке каждую неделю играл замечательный оркестр, и барон решил оставить на память лучшие музыкальные произведения. Для этого и придумал тыквофон…
— Что?
— Что такое «тыква», известно. А «фон» на одном из древних языков означает звук. Отсюда и название аппарата… Но изобретения полагается регистрировать в Императорской патентной коллегии. А там всякие ученые мужи воспротивились. Как, говорят, можно подменять скрипучим тыквенным звучанием живые голоса оркестровых инструментов и песен! Надругательство над искусством! И запретили!
— Но ведь никакого скрипа почти не слыхать! Вовсе даже настоящий голос!
— Да, но попробуй убедить коллегию! Она даже постановила: сломать тыквофон!.. Ну, ломать его барон, конечно, не стал и даже сохранил кое-какие музыкальные тыквы, однако все это под секретом. Достоянием тыквогонского общества изобретение так и не стало…
— Всякие власти почему-то очень боятся новшеств, — горько посочувствовал баронессе Авка. — Вот в Никалукии… ну, там, где Звенка… еле-еле разрешили построить гра… ви-то-план. А теперь, наверно, запретят насовсем…
Сейчас, когда страхи ушли, Звенкино лицо снова как бы висело в воздухе перед Авкой. Некрасивое, печальное и… незабываемое. И Авка снова понял, что эта грусть — надолго… Он протяжно, почти со стоном, вздохнул.
Баронесса внимательно взглянула на него.
— Ты мне почему-то весьма симпатичен, Август Головка. Давай-ка я оставлю для коллекции твой голос…
— Ой, нет… — Авка опять машинально вцепился в лямку.
— Ты не понял. Я попрошу тебя что-нибудь сказать в трубу… Негромко, чтобы не услышали за дверью… Скажи, например, какое-нибудь заветное желание. Не стесняйся. Имей в виду: если желание сохранено в записи на долгий срок, оно все время действует на силы природы, и, может быть, силы эти в конце концов поспособствуют его исполнению… А?
«Может, правда?»
— Н-ну хорошо… Только вы никому-никому это не давайте слушать, ладно?
Бзяка буду.
Баронесса запустила маховик тыквофона. Подвинула Авку лицом к трубе.
— Говори, Август Головка…
Авкины уши опять стали горячими. Он зажмурился.
— Хочу… ик… чтобы Звенка прилетела снова… или… — Авка с трудом договорил фразу и прерывисто задышал.
— Замечательно! — Баронесса остановила колесо. Передвинула на тыквочке «ложку» с иглой. Крутнула маховик опять. — А теперь слушай…
Сперва сквозь шипенье прозвучал голос баронессы: «Говори, Август Головка…» А после заикающийся мальчишка тихо выговорил: «Хочу… ик… чтобы Звенка прилетела снова… или… чтобы я как-нибудь сам оказался на ее берегу… Вот…» Затем — сбивчивые вдохи и выдохи…
Неужели это правда он, Авка? Чудеса…
— Ваше сиятельство… А еще… можно я спрошу?
— Можно.
— Как вы думаете… есть какая-нибудь возможность добраться… туда?..
— До девочки?
— Ну да…
— Не знаю, голубчик. Честно говоря, по-моему, нет. Наша техника еще не доросла до такого… Может быть, потом…
— Когда потом-то… — прошептал Авка. И чуть не уронил слезинку…
Баронесса вздохнула совсем по-старушечьи:
— Кабы знать… Я ничем не могу тебе помочь. Был бы жив мой супруг, тогда другое дело, он был замечательный изобретатель…
— Значит, всю жизнь так и мучиться? — горько сказал Авка. Не баронессе, а себе.
— Что поделаешь, голубчик. От любви лекарства нет… Разве что одно — забыть.
— Не забывается же…
— А вот это можно попробовать… Есть одно очень сильное средство…
— Это, что ли, как тех, за кота? — выговорил Авка печальную догадку. И подумал: «Может быть, пусть? Зато потом — облегчение…»
— Я совсем не про то! В коллекции барона сохранилась одна тыква с записью замечательной музыкальной пьесы. Называется «Соната забвения». Неизвестного старинного композитора. Барон говорил, что, если послушать эту музыку один раз, мучения души становятся легче. А если дважды — причина мучений забывается совсем. Я, правда, не пробовала, потому что не привыкла прятаться от страданий. Но тебе-то зачем страдать в такие юные годы?.. Хочешь послушать сонату?
— Да! — с горьким нетерпением качнулся вперед Авка.
Баронесса покивала. Достала с полки тыквочку лимонного цвета, вставила ее в зажимы тыквофона вместо прежней.
— Это должно быть тихо, чтобы тот, кто в прихожей, не удивлялся: что там у них за концерт? — Она заткнула жестяной контрабас большущей пробкой, от которой тянулся шланг из длинного тыквенного стебля. Шланг раздваивался, и к двум концам были приделаны пустотелые половинки сушеной тыквы-шуршалки. Их соединяло упругое медное полукружье — по размеру головы.
— Садись, Август Головка… — И баронесса надела тыквенные половинки ему на уши. Авка услышал шелест и шуршание.
Он сидел и смотрел, как баронесса идет к тыквофону, как поправляет ложку с иглой, как берется за маховик… Но видел это как бы через портрет Звенки. Девчонкино лицо снова было перед ним — полупрозрачное, печальное и… ну, такое… Звенкино…
— Нет! — Авка быстро снял шуршащие полутыковки. — Не надо… Простите, ваше сиятельство, но не надо… Пусть…
— Вот как? — Баронесса подняла левую бровь.
— Да… — вздохнул Авка. И повторил: — Пусть… — И (странное дело!) слегка повеселел.
ДВЕ ГОЛОВЫ
В прихожей баронессы томился и топтался, не решаясь присесть на лавку, императорский паж Данька Белоцвет.
— О! — удивился Авка, когда вышел.
— О… — удивился и Данька, увидев знакомого. Впрочем, не очень.
— Привет! — сказал Авка.
— Привет… — грустно отозвался императорский паж. И кажется, удивился снова: Авкин бодрый тон не вязался с недавними воплями за дверью. В глазах Даньки Белоцвета появился страдальческий вопрос: «Ну, как там?» Авка, разумеется, только хмыкнул и пожал плечами. Скоро, мол, узнаешь.
Данька был не в пажеском костюме, а в обычной мальчишеской одежке, вроде как у Авки. Но все же в шапочке с перьями и в сапожках с кружевами на отворотах. Как-никак придворный. Только было Даньке сейчас от этого звания не легче.
Авка спросил:
— Тебя за что?
— За штаны… Помнишь, как я торопился после игры в чопки? Оказывается, надел штаны задом наперед. Прибежал на дежурство, встал в шеренгу и тут чуть не помер с перепугу. У всех левая нога желтая, правая красная, а у меня наоборот. Его величество прошел мимо, ничего не заметил, ему это все по фигу. А у старшего церемониймейстера аж рожу перекосило. Кулак мне показал из-за спины. А потом вызвал к себе и говорит: «Или пиши рапорт об увольнении со службы, или завтра отправляйся с визитом к ее сиятельству фон Рутенгартен»… А мне как увольняться-то? Без моего жалованья семейство с голоду зачахнет…
- Предыдущая
- 16/150
- Следующая
