Сексус - Миллер Генри Валентайн - Страница 82

• Предыдущая
• 82/127
• Следующая

– Конечно, – сказал я, чувствуя, что стою на верном пути. – Но мы сможем покончить с этим идиотским предрассудком. А кроме того, Фрейд ведь работал с Отто Ранком, ты слышал, наверное. – И это была ложь: Ранк никому не позволил быть его психоаналитиком, даже папаше Фрейду.

– Тогда начнем прямо завтра, в десять часов.

– Идет, – сказал я. – Но только будь пунктуален. Я собираюсь брать с тебя за час. Шестьдесят минут, и ни одной больше, каждый сеанс. Опоздаешь – твои проблемы.

– Ты собираешься брать с меня деньги? — отозвался он, глядя на меня как на сумасшедшего.

– Само собой. Ты же знаешь, как важно, чтобы пациент оплачивал психоанализ.

– Да разве я пациент? – завопил он. – Черт побери, я же тебе одолжение делаю!

– Как хочешь, – сказал я с видом полнейшего sang froid 93. – Если найдешь кого-нибудь задаром, слава Богу. А я тебе устанавливаю гонорар точно такой, какой ты брал со своих пациентов.

– Ну ты даешь, – не унимался он, – ты что, забыл, ведь это ж я тебе этот бизнес устроил.

– Я должен забыть, – сказал я. – Тут не до сантиментов. А тебе нужно прежде всего запомнить, что психоанализ тебе требуется не потому, что ты хочешь стать аналитиком, а потому, что ты невротик. Прежде чем других лечить, тебе самому надо выздороветь. А если ты не невротик, то я тебя для начала сделаю им. Как тебе это понравится?

Он принял это за грубую шутку. Но назавтра пришел точно в назначенное время. Выглядел он так, словно не ложился всю ночь, боясь проспать.

– Деньги, – сказал я, прежде чем он успел снять пальто.

Он попробовал прикинуться непонимающим: живо плюхнулся на кушетку, нетерпеливо заерзал; так младенец тянется к соске, выпрастывая ручки из пеленок. Но я был неумолим:

– Ты заплатишь мне сейчас же, или я не буду иметь с тобой дела. Я наслаждался своей твердостью – таких ролей я еще не играл.

– А ты представляешь себе, как мы все это проведем? – Кронский пытался увильнуть. – Я тебе так скажу… Понравится мне твоя работа, я сделаю все, что ты попросишь… в разумных пределах, конечно… А сейчас кончай волынку. Давай начинать.

– Ничего не выйдет, – отрезал я. – Сегодня за деньги, завтра в кредит. Если останешься недоволен, можешь подать на меня жалобу в суд. Но раз ты просишь меня о помощи – изволь платить, причем вперед. Кстати, ты попусту тратишь время. Деньги за каждую минуту, что ты сидишь и болтаешь, ты мог бы истратить здесь же с гораздо большей пользой. Сейчас уже, – я взглянул на часы, – двадцать минут одиннадцатого. Если бы ты был готов, мы могли бы уже начать.

Он скривился, но я загнал его в угол, пришлось раскошеливаться. Когда он вручал мне деньги – а я решил брать с него десять долларов за сеанс, – в его взгляде на этот раз была решимость человека, отдающего себя в руки врача.

– Ты хочешь сказать, что, если я когда-нибудь приду без денег, если я вдруг позабуду их или принесу меньше, ты не станешь мной заниматься?

– Так точно, – сказал я. – Мы великолепно понимаем друг друга. Ну, можно начинать… да?

Он лег на кушетку, как овца ложится под нож мясника. Я сел, постаравшись остаться вне поля его зрения.

– Возьми себя в руки. Просто успокойся, расслабься. Сейчас ты начнешь мне рассказывать все о себе… с самого начала. Только не рассчитывай, что все сделаешь за один прием. Нам предстоит много сеансов. А как много – от тебя самого зависит. Помни, что каждый сеанс обходится тебе в десятку. Но слишком на этом не сосредоточивайся, а то забудешь, о чем хотел мне рассказать. Узнав, как входят в роль пациента, ты и в роль аналитика сможешь войти. Главный здесь ты, а не я. Я только инструмент. Я лишь помогаю тебе… Ну вот… теперь устраивайся поудобнее, расслабься…

Он вытянулся во всю длину, сложил руки на той горе мяса, что называлась его животом. Лицо побледнело, пастозный, нездоровый цвет кожи, как у человека, который только что выбрался из сортира, где он чуть Богу душу не отдал. И вся его фигура – бесформенная туша бесформенного толстяка, которому сидячее положение принять так же трудно, как трудно перевернутой на спину черепахе вернуться в нормальное положение. Все силы, казалось, оставили его.

Мое предложение высказываться парализовало ту легкость речи, которая так его отличала. И прежде всего потому, что отсутствовал оппонент, которого предстояло разбить в пух и прах. Сейчас Кронского просили использовать свой дар против себя самого. Он должен предоставить, предъявить – одним словом, сотворить нечто, а вот как раз этим он никогда в своей жизни не занимался, и было ясно, что сама мысль об этом ужасала его.

И оттого он ерзал на кушетке, скребся, ворочался с боку на бок, тер глаза, откашливался, отфыркивался, позевывал и, наконец, как будто решился: открыл рот, набрал воздуху и – ни слова. А потом привстал на локтях, повернулся ко мне с глазами, как у побитой собаки.

– Может, задашь мне какие-нибудь вопросы? – сказал он. – Я просто не знаю, с чего начать.

– Лучше не задавать никаких вопросов, – ответил я. – Ты время-то не теряй. Как только начнешь, само пойдет-покатится.

Он снова шлепнулся на кушетку и тяжело вздохнул. «Вот если бы поменяться нам местами», – подумал я. Во время пауз, когда мне не надо было напрягаться, я с удовольствием представлял себя исповедующимся перед каким-то незримым супераналитиком. И не испытывал ни малейшей робости, неловкости, ощущения непривычности. Наоборот, решившись играть роль, я полностью входил в нее, и тут же мне стало ясно, что достаточно лишь готовности играть роль целителя, чтобы стать им на самом деле.

У меня был заготовлен блокнотик на тот случай, если он станет говорить что-нибудь важное. Пока тянулось молчание, я черкнул там несколько строчек совсем не медицинского характера. Записал имена Честертона и Эррио 94, двух Гаргантюа, которые, как и Кронский, были отмечены выдающимся говорильным талантом. Мне вспомнилось, что я часто сталкивался с этим феноменом у chez gros homes 95. Они, как медузы в море, плавают в звуках собственного голоса. Внешне бесформенные, расплывающиеся полипы, они обжигают своими пронизывающими щупальцами, своим блестящим и глубоким остроумием. Толстяки очень часто оказываются подвижными, живыми, чарующе привлекательными. Их леность и неряшливость обманчивы. Их мозг – сверкающая жемчужная отмель. В отличие от людей тощих, насытив свой желудок, они так и начинают сыпать перлами. В наилучшем виде они, как правило, предстают именно тогда. Тощие, среди которых обжор не меньше, ленивы и медлительны, когда начинает действовать их пищеварительный аппарат. Свои лучшие качества они проявляют на пустой желудок.

– Не важно, с чего ты начнешь, – наконец ободрил я его, испугавшись, как бы он у меня не заснул. – С чего бы ты ни начал, ты непременно подойдешь к болевой точке, к возникновению комплекса. – Я немного помедлил и потом мягким, успокаивающим голосом добавил: – Можешь даже вздремнуть, если захочется. Это скорей всего тебе поможет.

Он сразу же очнулся и заговорил. Мысль, что ему придется платить всего-навсего за сон в моем присутствии, пронзила его электрическим током. Он разлился во все стороны. «Неплохая стратегия», – отметил я про себя.

Он начал, как я уже сказал, стремительно, подгоняемый страхом бесплодно потерять оплаченное время. Потом вдруг испугался собственных откровений и попробовал обсудить со мной, так ли уж они важны. Решительно, но мягко я дискуссию отклонил.

– Попозже, – сказал я, – когда двинемся дальше. Ты ведь только начал, прошелся по самой поверхности.

– Ты записываешь? – спросил он, воодушевленный своим успехом.

– Ты обо мне не беспокойся, – ответил я. – Думай о себе, о своих проблемах. Ты мне полностью доверился, на этом основано все. Каждая минута, когда ты думаешь об эффекте произнесенных тобой слов, – потерянная минута. Не пытайся произвести на меня впечатление, твоя задача – быть искренним с самим собой. Здесь не аудиенция, я только приемник, одно большое ухо. Ты можешь лить туда всякую грязь и бессмыслицу, а можешь сыпать жемчуга. Твоя беда в том, что ты слишком себя осознаешь. А здесь нам нужно только то, что подлинно и правдиво прочувствовано.

• Предыдущая
• 82/127
• Следующая