Дом обреченных - Вуд Барбара - Страница 1

Как только я, борясь с холодным ветром за обладание моим плащом и шляпкой, увидела усадьбу, подумала, не ошиблась ли. Действительно этот старый, неприветливый помещичий дом не пробудил во мне ни малейшего отблеска воспоминаний прошлого.

У меня возникла вторая мысль: возможно, не стоило сюда приезжать. Да, в этом доме я родилась, я была из рода Пембертон, здесь родился мой отец, а еще раньше — дедушка. Но какие надежды я могла на это возлагать, если в памяти не возникали ни годы, проведенные здесь, ни даже люди, окружавшие меня в детстве.

Люди… Я стояла на пронизывающем ветру, слушая звук колес экипажа, скрывшегося за поворотом подъездной аллеи. Лицо и руки окоченели. Я вглядывалась в старый дом елизаветинской эпохи и. гадала: «Что за люди живут здесь, кто они, и почему я не могу их вспомнить, и как они примут меня спустя столько лет?»

Потом я подумала о письме. Какой неожиданностью было получить по почте изящный конверт с голубой маркой «Виктория» за два пенни. Поскольку адресовано оно было моей матушке, я отнесла его к ней в комнату, пока она спала, и положила у кровати, надеясь обратить на него ее внимание, когда она проснется. Но тем же вечером, поднявшись в ее комнату, я обнаружила, что письмо исчезло без всяких упоминаний о нем со стороны матушки. Возможно, у нее были на то свои основания, и, поскольку тогда ей очень сильно нездоровилось, я решила не расспрашивать ее об этом.

Письмо я обнаружила неделей позже, разбирая после похорон ее немногочисленные пожитки. Зачем она сохранила его, мне никогда уже не узнать, хотя теперь я понимаю, почему она не хотела сообщать мне о его содержании. Впрочем, в этот день, выйдя из экипажа и борясь с ветром за свой плащ, я не имела ни малейшего представления о том, на какую запутанную дорожку заведет меня это письмо. Поскольку если б я это знала, то никогда не вернулась бы в Пембертон Херст.

Вернувшись, я совершила дерзкий шаг, вооружена я была немногим более, чем странным письмом и воспоминаниями моей матери, которая скупо и отстраненно говорила об этом месте. Теперь, когда я увидела дом, передо мной снова возникло лицо моей матушки, которая иногда смотрела на меня со странным выражением. Этот взгляд я украдкой ловила на себе не раз, словно она изучала меня, как будто ожидая что-то рассмотреть. Когда я, наконец, став постарше, спросила ее об этом, она просто ответила: «Ты — настоящая Пембертон».

Так я узнала, что чем-то существенным связана с этим домом, и что действительно я когда-то жила там, но все же в моих воспоминаниях это было белым пятном. И моя мать за все двадцать лет нашей жизни в трущобах Лондона крайне мало рассказывала о прошлом. Но теперь у меня было письмо. Так что я вернулась.

В этот хмурый день существовала и другая причина для моей нерешительности, поскольку, набравшись смелости приехать сюда, я собирала в памяти кусочки и обрывки легенд, которые слышала об этом месте. Будто бы над Херстом простерлась завеса зла. Истории о черной магии и призраках. Россказни, которые выдумывают крестьяне мрачными ночами и которые заставляют благородное сословие держаться в стороне. И теперь, когда я обозревала это старое серое здание, а на ум приходили истории, случайно услышанные в поезде и в деревенской гостинице, все, что я видела, было просто мрачным старым домом в георгианском стиле, усыпальницей лучших времен.

Итак, я стояла перед этим домом в зимний день 1857 года. Дом был величественным и внушительным, но мрачным, с запущенной территорией. Я сказала, он был возведен в георгианском стиле? Частично да, но изначально дом был построен во времена Тюдоров, георгианский был поздним, наиболее узнаваемым. Это был элегантный солидный старый дом, вполне под стать благородным особнякам вдоль Парк-Лейн в Лондоне. Но, что удивительно, территория была в плачевном состоянии, совсем неухоженная. Переднему двору нечем порадовать глаз: подъездная аллея из гравия, решетки в темном плюше, бурно разросшаяся трава и чахлые деревья. Хотя это всего лишь участок запушенной местности, но в нем виделось нечто устрашающее и непокорное, казалось, он почти хвастается своей величавой свободой, бросая вызов попыткам ограничить ее. Деревья, покушавшиеся на край подъездной аллеи, были дикими созданиями, шумящими на ветру и швырявшими мертвую листву и сухие ветки. Пришедшие в упадок цветочные клумбы вернулись в свое естественное состояние — комьев земли и сорняков. В ветвях над головой пронзительно кричали птицы. Солнце внезапно скрылось за горизонтом. Пембертон Херст начинал производить впечатление, соответствующее местным легендам.

Я заколебалась, на душе стало тревожно. Теперь, когда спустя столько лет, я оказалась здесь, что-то удерживало меня. Почему-то в тепле моей лондонской квартиры, с кошкой и чайником, мысль приехать погостить в прекрасный старый дом моих предков казалась заманчивой. И в поезде мне представлялись картины пышных ужинов и ярко горящих каминов. Но потом, на станции Ист Уимсли, на меня стали бросать странные взгляды. Имя Пембертон вызывало тревожную реакцию. Даже кучер экипажа с неохотой повез меня сюда. И теперь, в волнении стоя перед сумрачным старым зданием, я начинала спрашивать себя, не потерпели ли крах мои ожидания.

Но мне необходимо было побороть эти маленькие страхи. Было множество вопросов, которые требовали ответов, и казалось, Херст — единственное место, где я смогу их найти. И, пожалуй, самым главным была моя потребность снова оказаться в кругу семьи. Двадцать лет назад, в тот самый год, когда принцесса Виктория была коронована Королевой Англии, я была внезапно и грубо вырвана из моего дома, лишена своей семьи и брошена жить среди чужих людей. Это и было настоящей причиной того, что я сегодня осторожно поднимаюсь к дому шаг за шагом, одной рукой держа сумку, другой — сжимая полы плаща. Мне необходимо вновь увидеть семью, не важно, насколько чужими они могли оказаться для меня теперь, и заявить права на прошлое прежде, чем вступать в будущее.

Я стояла на пороге дома, где родилась, чтобы встретиться с людьми, которые были моими братьями и сестрами по крови, предвкушая теплую встречу, счастливые объятия и долгие часы за воспоминаниями. Хотя, остановившись перед старинными потертыми дубовыми дверями, я была напугана, обнаружив, что не вернулся ни малейший фрагмент воспоминаний.

Разве не ступеньки обычно служат излюбленным местом для детских игр? Тогда почему же, приготовившись стукнуть большим дверным молотком, я не могла вспомнить своих игр здесь с братом Томасом? Почему моя память так упорствовала, все оставалось настолько чуждым, словно я прежде никогда не бывала тут?

Я опустила молоточек, чтобы еще секунду подумать. Теперь я могла отвернуться от этого пугающего дома и вернуться в Лондон, который я знала и любила, чтобы вновь встретиться со своими друзьями. В этом доме я не знала никого. Не было даже тени воспоминаний, которые могли бы мне подсказать, что его обитатели из себя представляют и как они примут меня, незнакомку, которая носит их имя и в жилах которой течет их кровь? Останутся ли они чужими мне или распахнут объятия в радостном приветствии?

На ум мне сразу пришло письмо двоюродной бабушки Сильвии, напоминая о том, что это было в определенном смысле приглашение, что эти люди действительно ожидали меня. И теперь, когда умерла моя матушка, которая когда-то жила в этом доме, моим долгом и перед ней, и перед Пембертонами было откликнуться на зов.

Пожалуй, надо было сначала телеграфировать, подумала я, стоя перед дверью. Или хотя бы послать письмо, чтобы сообщить, что я приеду вместо своей матери. Но я решила, что не подобает оповещать Пембертонов о ее смерти в обычном письме. Правильней было бы сообщить им об этом лично. И двоюродная бабушка Сильвия, несмотря на то, что я ее не помню, по крайней мере, заслуживала личной благодарности за свое приглашение.