Дом обреченных - Вуд Барбара - Страница 19

А что же сам разговор? Неужели Колин действительно рассказал мне страшную историю об убийствах и кровопролитии, и я была единственной свидетельницей этого? И дерзкая новая мысль, которую я, не подумав, выболтала бабушке — о третьем действующем лице в роще, откуда я ее взяла? И действительно ли я в это верю? И проклятие, в которое, кажется, все верят. Что послужило ему основой? Где истоки этой легенды, которая приговаривает каждого из Пембертонов к такому ужасному концу?

Пока я сидела и размышляла, новая идея пришла мне на ум: тетушка Сильвия. Почему она, единственная из всей семьи, явно отказавшейся от меня, желала, чтобы я вернулась? Почему она была другой? О чем она думала, когда писала свое письмо? Каковы были ее мотивы, ее намерения, когда она тайно написала мне, чтобы вернуть обратно в Херст?

Ответа на эту загадку не было. Никаких объяснений, никаких догадок.

Не зная, чем заняться, я бесцельно двинулась к туалетному столику и лениво взяла в руки путеводитель по Креморн-Гарденз. Романтические тропинки, аромат акаций в цвету, сверкающие фонари на фоне летнего неба — все это вспомнилось мне. Это было любимое место Эдварда, сюда он привозил меня, здесь мы пили лимонад, гуляли рука об руку среди цветов, танцевали кадриль, а иногда осмеливались и польку! Как же я любила Эдварда! Он был таким красивым и надежным — джентльмен, обществом которого гордилась бы любая девушка.

Весной я стану его женой. Женой человека, который участвовал в оформлении Трафальгарского сквера и нового дома Парламента. Человека, костюмы и экипажи которого были безупречны, носившего шляпы и эбонитовую тросточку. Мой красавец Эдвард, на которого украдкой поглядывали другие женщины. Я стану его женой, его достойной зависти женой, и навеки освобожусь от Пембертон Херста.

Потом я подумала о Колине, моем тридцатичетырехлетнем кузене с манерами хозяина хлопковой фабрики, чьи вьющиеся волосы всегда были в беспорядке. Почему он до сих пор не женат?

Стук в дверь вывел меня из задумчивости. Это была Марта, как обычно, одетая в прекрасное платье и благоухающая духами. Я вспоминала Марту все отчетливей, эту тихую маленькую девочку, игравшую простые пьесы на фортепиано и проводившую бесконечные часы за плетением кружева. У нее были прекрасные глаза Пембертонов, немного крупный нос и небольшая ямочка на подбородке. Кузина Марта, с ее шармом и вкусом, с ее хозяйственными качествами, была бы желанной для любого мужчины. Почему же она не замужем?

— Скоро время ужина, Лейла, — сказала Марта, вглядываясь в мое лицо. Я предположила, что теперь уже вся семья знает о том, что Колин посвятил меня в запретную тайну. И чуткая кузина искала на моем лице признаки скорби.

— Лейла! — она подошла ко мне, протягивая руки. — Мне очень жаль, что тебе пришлось узнать правду. Я надеялась, все мы отчаянно надеялись, что хотя бы один из рода Пембертонов сможет вести счастливую, нормальную жизнь без одержимости сумасшествием. Я тоже стану его жертвой, как и ты, Лейла, потому что наши отцы были братьями. Моя судьба будет такой же, как и твоя. Мне очень жаль, что ты это знаешь. Если б только Колин не был таким…

— Нет, Марта, это не его вина. Я вынудила его сказать мне. С самого начала было ясно, что вы все что-то утаиваете от меня. Я должна была узнать, раньше или позже.

— А теперь, когда ты знаешь, — она сжала мои ладони, — ты ведь сразу уедешь, не так ли, и заживешь счастливо?

Я непонимающе посмотрела на нее.

За ужином присутствовали все, кроме Колина. Никто не объяснил его отсутствия, а я не спрашивала. Окружавшая нас атмосфера была густа, как тот суп, который мы ели, и я подозревала, что причина этого — бабушка Абигайль. Так что теперь я знала, что это такое, когда люди желали бы никогда меня не знать.

Хотя явно это не было причиной для такого напряженного молчания. Допустим, они хотели, чтобы я никогда не узнала правды о смерти моего отца, и это было объяснимо, но теперь, когда я все узнала, явно не существовало причин для подобной мрачности. Кроме, разумеется, той, что мне стали известны не все факты.

Баранина была превосходной, а отварной картофель — просто отличным. Сельский воздух сотворил с аппетитом что-то такое, чего не удавалось лондонскому, пропитанному сажей туману. Ощущая, как китовый ус моего корсета все глубже впивается в талию, я продолжала поглощать столько приготовленных Гертрудой блюд, сколько могла. Но, несмотря на великолепие еды и соответствующую ей обстановку, никто, казалось, не был настроен разговаривать.

Тетя Анна торжественно восседала над своей тарелкой, намеренно избегая смотреть на меня. Она ела автоматически, как механизм. Дядя Генри, продолжавший поражать меня своей обреченностью, казалось, был чем-то озабочен и едва прикоснулся к пище. Кузина Марта была, как обычно, сама приветливость, полная сочувствия, извиняющаяся и обеспокоенная моими чувствами. Кузен Тео наслаждавшийся едой, так же, как и я, несколько раз казалось, хотел заговорить, но вместо этого лишь следил за мной взглядом.

Я знала, о чем они все думают, и готова была им ответить. Вывод, к. которому я пришла, был таков: когда я только что приехала в Херст (неужели это было только два дня назад?), желание восстановить эти потерянные пять лет оставалось на последнем месте, поскольку главным моим намерением было заново открыть для себя свою семью. Но как бы там ни было, в ходе моего краткого пребывания здесь многие вещи изменили мои мысли, поменяв приоритеты. И если мои младенческие годы были сначала лишь вопросом второго плана, то теперь они стали моей первой заботой. Необходимость их вспомнить крепла во мне.

На память пришли слова, сказанные Колином тем утром, когда мы покидали конюшни: «Оставьте Херст сейчас же. Возвращайтесь в Лондон и забудьте нас». И я вспомнила свою реакцию на это: странная и неодолимая сила как будто притягивала меня к этому месту. Последующие часы тяжелой душевной борьбы и нелепая встреча с бабушкой только усилили мою необъяснимую решимость. Смутная мысль не давала покоя — мой отец был невиновен.

Я не могла точно обосновать это, чувство было настолько сильным, что я должна позволить ему направлять мои дальнейшие действия. Так же, как я знала теперь, что ореол фатальной обреченности вокруг дяди Генри объяснялись лишь его предполагаемой судьбой, я верила, что моя необъяснимая уверенность в том, что отец невиновен в преступлении, лежала в забытой правде. Именно поэтому я должна остаться в Херсте и вспомнить тот последний день.

Таким образом, это должно было стать моим ответом на расспросы, которые, по всей вероятности, предпримут родственники. Подтверждение невиновности отца в ужасном убийстве может быть скрыто в моей памяти. Если бы я вдруг вспомнила, чему я явилась свидетельницей в тот день, в роще, то, следовательно, я могла бы вспомнить и того, кто был реальным убийцей. Если убийцей был один из Пембертонов, один из тех, кто сейчас ужинал рядом со мной, то их теперешнее настроение могло действительно иметь смысл. Они не хотели, чтобы я вспомнила, они защищали кого-то.

Лишь после того, как подали бисквиты со взбитыми сливками, дядя Генри начал разговор. Как обычно, я старалась представить, что вижу и слушаю своего отца. Как обычно, тетя Анна высказывала плоские банальности, которые, как я знала, служили прикрытием того, что она на самом деле чувствует. И, как обычно, кузина Марта оставалась в стороне от дискуссии, озабоченная, как я подозревала, тем, чтобы найти подушку для вышивания.

— Так скажите мне, кузина Лейла, — начал Тео в нарочито непринужденной манере, — в Лондоне нынче стало тише, после замены каменных мостовых на деревянные?

— Эксперимент не удался, кузен Тео, поскольку оказалось, что древесина бывает слишком скользкой во время дождя. К несчастью, Лондон всегда будет страдать от шума, который, как я предполагаю, удерживает вас от него.

— Не в этом дело, моя милая. Пембертоны — не путешественники, вы же знаете, — повторил он свои собственные слова, сказанные двумя днями раньше. «Пембертоны не путешествуют». «Пембертоны редко покидают свой дом». Почему?