Дом обреченных - Вуд Барбара - Страница 32

А тут еще дневник тетушки Сильвии, который доказывал, что кто-то другой, а не она, написал письмо, чтобы привести меня в Херст. Но кто это сделал? И почему понадобилось воспользоваться именем тетушки Сильвии, а не своим собственным? А теперь, когда один из них привлек меня сюда, почему все они желают, чтобы я уехала?

Я раздвинула занавеси и выглянула в серый, печальный день. В канавах на подъездной аллее стояли огромные лужи, а деревья тяжело свешивали свои влажные ветви. Капли росы блестели на листьях собачьей петрушки и смолевки. Ветви ясеней и акаций были словно увешаны нитями бриллиантов. Это был влажный, холодный мир. И в доме жизнь была немногим лучше.

Вошла горничная, чтобы помочь мне одеться, вычистить мое бархатное утреннее платье, затянуть корсет и расположить юбки на кринолине. Она делала свою работу молча, не глядя на меня, ее чепчик аккуратно сидел на медных кудрях. Интересно, как слуги воспринимают нашу эксцентричную семью?

В комнате для завтрака, к своему удивлению, я не застала никого из моих родственников. Гертруда проинформировала меня, что тетя Анна и Теодор непрерывно дежурят при дяде Генри, которому стало значительно хуже, а Марта решила оставаться в своей комнате за рукоделием. Кузен Колин уехал из дома рано, ездит на своей любимой кобыле. После чая с бисквитами и каплей бренди (от головной боли), я решила прогуляться по дому. Там, в Лондоне, какую бы проблему мне ни приходилось обдумывать, я всегда шла на прогулку вместо того, чтобы оставаться взаперти в своей квартире. Свежий воздух и физические упражнения помогали лучше думать, но, поскольку погода сегодня была такой ужасной, я решила прогуляться по лестницам и коридорам этого обширного особняка.

Первая остановка была в малой гостиной, где можно было сесть за фортепиано и сыграть несколько пьес, но я пребывала в таком состоянии, что не смогла бы усидеть за клавишами даже минуту. Далее были менее используемые комнаты: еще одна маленькая гостиная, кабинет, терраса и бальная зала с пыльными чехлами на люстрах. Везде мои шаги эхом отдавались на полированных деревянных полах или мягко шептали на тяжелых коврах. Множество растений, массивная мебель, готические скульптуры и все то же тягостное молчание господствовали повсюду. Ощущалось неумолимое присутствие бабушки Абигайль, ее непоколебимое господство над тайным обществом, цепкая хватка и способность сдерживать натиск будущего в попытке остановить время.

После долгого тура по первому этажу, натолкнувшись лишь на безмолвную вежливую прислугу, я прошла в библиотеку, в комнату, которая быстро стала моей любимой. Здесь я бродила среди множества книг, собранных за годы, и гадала, нельзя ли найти хороший роман, в который я могла бы погрузиться на некоторое время.

Мимоходом читая корешки книг, я продрогла от сквозняков и сырости, присущей большому старому дому, так что передвинулась к камину, где, стоя на безопасном расстоянии, согрелась. Мой взгляд, как это часто бывает, упал на пламя и непроизвольно задержался на несколько минут. Сознание стало приятно пустым, как бы унесенным в иной мир, не думалось ни о чем конкретном, пока мои глаза случайно не сфокусировались на очень маленьком объекте у края пламени. Я смотрела на него довольно долго, пока мое сознание вернулось обратно, в настоящее. Приглядевшись повнимательней, я поняла, что объект был маленьким клочком бумаги… почтовой бумаги. Не сознавая зачем, я приблизилась к нему и, видя остатки надписи от руки, достала его. Почерневший по краям клочок бумаги, несомненно, был остатком мусора, который одна из служанок кинула в огонь, и этот клочок, очень вероятно, был вынесен из пламени сквозняком и таким образом спасен от полного сожжения. Я развернула его и прочла несколько слов. На мгновение ледяной ужас охватил меня. Клочок бумаги был остатком письма к Эдварду.

— О нет! — прошептала я. — О Боже, нет!

Мои ноги внезапно ослабели, и я вынуждена была опуститься в кресло, чтобы не упасть. Испарина выступила на лбу, головная боль вернулась.

Письмо Эдварду было перехвачено, прочитано кем-то, а затем брошено в огонь.

Но кем? Кто из членов моей семьи сделал это? К кому служанка могла прийти с письмом, возможно, по приказу?

Я потерла виски ледяными кончиками пальцев. Лишь бабушка Абигайль могла иметь власть такого рода, которая бы перевесила мою банкноту в один фунт. Но нет, это мог сделать и дядя Генри. Или тетя Анна. Возможно, Тео имел достаточно влияния на слуг, чтобы приказать им приносить ему всю корреспонденцию, которую я могла написать.

Это был кошмар! Сожженное письмо к Эдварду, призыв к нему приехать и помочь мне — единственное связующее звено с внешним миром. И один из моих сатанинских родственников перехватил письмо, прочел то, что я писала (О Боже, ну и вещи я там писала!), а потом уничтожил его. Почему?

Вероятно, он или она, кто бы это ни был, не желали, чтобы Эдвард знал, что происходит, не хотели видеть его здесь, не желали, чтобы мне помогли. Означало ли это, что я их узница? Я гадала, не та ли персона, совершившая это ужасное деяние, написала письмо от имени тети Сильвии. Очевидно, один из моих родственников, а возможно, и все вместе хотели, чтобы я была здесь, завлекли меня сюда и желали удержать от отъезда — от возвращения к Эдварду.

Конечно… так оно и было. Я медленно поднялась и положила уже не дрожащую ладонь на камин. Дядя Генри был против моего брака с Эдвардом. Он желал, чтобы я оставалась здесь, как и остальные, невенчанная и бездетная, до конца моей жизни. Но как же объяснить письмо Сильвии? Почему дядя Генри хотел вернуть и мою мать? Это было бессмысленно. Голова ужасно разболелась, и я чувствовала, что должна подняться наверх и все обдумать. Мое письмо к Эдварду… было брошено в огонь.

Дождь с новой силой стучал в окна, приглушенный тяжелыми драпировками, в воздухе висел запах сырости. Камин плохо согревал комнату, поскольку ледяные сквозняки находили ходы между щелями старой тюдоровской постройки. Это помещение не было уютным, но, по крайней мере, оно было спокойным и полностью моим.

Более чем в чем-либо другом, я нуждалась в уединении. Мне необходимо было во всем разобраться, вернуться назад в последние четыре дня (неужели только четыре?) и определить, когда все пошло не так: вероятно, с моего стука в дверь в первый вечер и со взгляда Гертруды, которая была в замешательстве, увидев меня. Потом явное нежелание семьи тепло принять меня, атмосфера тайны, которая окутывала дом, и, наконец, ужасная бабушкина реакция на мое возвращение. Эти пустые пять лет, болезнь дяди Генри, необъяснимое письмо тетушки Сильвии, а теперь еще сожженное письмо к Эдварду — все это достигло степени кошмара, и я отчаянно хотела освободиться. Но как? Эти люди знали ответы, но не хотели делиться ими со мной.

Решение головоломки заключалось в моей памяти. Скрытое где-то в глубинах моего сознания, лежало видение случившегося в роще, но оно уходило все дальше. Как вновь обрести его? Очевидно, моя собственная защитная реакция воздвигла барьер, однако теперь я должна разрушить его.

Когда головная боль прошла, а смятение улеглось, я легла на кровать с новой решимостью найти ответы. Мне надо опять пойти в рощу, надо сделать все, что в моих силах, чтобы вспомнить, что происходило в тот день, и тогда я докажу им всем, что мой отец был убит, что проклятие — мистификация, просто история, изобретенная для того, чтобы скрыть истинные детали преступления.

Горничная принесла поднос с едой и поставила его на маленький столик передо мной. Однако чай показался горьким, а суп — жидким, так что я поела немного и заснула.

Было около пяти часов вечера, когда меня разбудил стук в мою дверь. Открыв ее, я увидела Марту, совершенно очевидно расстроенную, сжимающую свои руки. Вечно присутствующая ковровая сумка была у ее ног.

— Лейла, бабушка хочет видеть тебя.

— Сейчас? С ней все в порядке?

— Она хочет видеть нас всех. Немедленно. Тебе лучше пойти со мной.