Месть Анахиты - Ильясов Явдат Хасанович - Страница 13

• Предыдущая
• 13/57
• Следующая

Стратег с досадой свернул бурый свиток с поперечными узкими столбцами четких черных письмен, сунул в кожаный футляр.

Как бы желая удостовериться, что мир еще не погиб, Аполлоний сдержанно встал, неторопливо отступил к стене с теплой, в красных и желтых тонах, тонкой росписью, окинул встревоженным взглядом обширную террасу.

Солнце сейчас в зените, его лучи не достают сюда. На террасе — ровный, спокойный свет. И ровным спокойным блеском, без ярких бликов и слепящих отражений, отливают лакированный легкий столик, стул с изогнутой спинкой, бронзовый стройный треножник под глиняной чашей светильника, черный высокий кувшин с красными изображениями танцующих пастушек.

Все свое. Родное, эллинское. Радостное и светлое. Лишь тростниковая циновка на полу да белая решетка вдоль террасы — изделия местные. Ровный спокойный свет проник стратегу в глаза — и успокоил их.

Он подошел к узорной решетке. Изнутри она кажется голубой. Воздух легко течет сквозь нее — и через открытые двери внутренних помещений продувает весь дом. И в нем прохладно даже в нынешний — на улице нестерпимый, месопотамский — зной.

Все на месте. По ту сторону прямоугольной агоры — рыночной площади — на пологом холме, между ослепительно белыми колоннами храма Артемиды, четырьмя четкими прямоугольниками темнеют сине-черные тени, как четыре окна в спящем доме.

Спит внутри храма, в паосе, медная Артемида. Спит город. Даже у водоразборного портика, где обычно судачат, встретившись, женщины, сейчас нет никого. Лишь перед домом Аполлония, спиной к нему, стоит, как всегда с копьем на страже, каменный Зенодот, высокий и белый.

Эгейское море! Эгейское… Как ты далеко…

270 лет назад, частью морем, на судах Неарха, частью сушей, по каменистой раскаленной пустыне, оставляя за собой кровавый след, над которым тучей метались стервятники, огромной расхлестанной толпой злых, измученных, одичавших людей вернулось из восточного похода в Месопотамию греко-македонское войско.

Александр сказал: «Забудьте о своих лачугах на старой родине! Отныне ваш город — весь мир, акрополь — военный лагерь, родные — все достойные люди на свете, чужестранцы — все люди дурные».

И устроил в Сузах небывалый свадебный праздник, женив 10 000 македонских воинов на местных девушках.

Он щедро одарил новобрачных.

Зенодот, начальник илы — малого подразделения тяжелой конницы, получил в жены юную пленную согдийку и в придачу — вот это владение.

Здесь жили когда-то сирийцы: два десятка убогих конических хижин на холме, где теперь — храм Артемиды. С сотней таких же, как он, больных и раненых греков и македонцев, уже непригодных к воинской службе, Зенодот, взяв рабов, построил на новом месте по строгому плану небольшой ладный город, куда затем переселились их родичи из Эллады.

Со временем все перемешались — македонцы, греки, сирийцы, халдеи. Язык ныне один, общегреческий «койнэ». Но Аполлоний знает: по предку он македонец. А также — согдиец. Город, по имени основателя, получил название Зенодотия.

…И стоит теперь Зенодот, высокий и белый, с копьем на страже, у дома своего потомка Аполлония. И его, как воина в дозоре, тоже будто клонит ко сну: слегка повернув и опустив голову в гребенчатом шлеме, он смотрит нетерпеливо на короткую тень у себя под ногами и томительно ждет, когда она начнет вытягиваться синей полосой через площадь.

Когда солнце свалится за Евфрат и вечерний ветер принесет с высоких гор прохладу, на площадь вынесут столы — и зазвенят за ними заздравные чаши. Уже заготовлены факелы, эмблемы Гименея — они будут пылать до утра…

Стратег обернулся, взглянул на футляр со свитком на столе. Злой ты старик, Гесиод. Он усмехнулся. Каждое поколение довольно собой, но недовольно своим временем. «Раньше было лучше!» И пророчит скорую погибель человечеству.

А жизнь идет. Все больше людей усваивает такие понятия, как честь, благородство, гражданская совесть и справедливость.

— Отец! — Дочь Дика, в короткой, выше колен, тунике, взбежав на террасу неуловимо легким шагом, бросилась к стратегу и умоляюще прикоснулась кончиками тонких пальцев к его седой бороде. В глазах слезы, губы дрожат. — Кумпар, — кивнула через плечо, — кумпар Аристоник…

Кумпар — это свадебный опекун. Его выбирает жених среди холостых друзей — при брачном обряде кумпар стоит позади молодых и считается после них на празднике первым лицом.

За спиной Аристоника, в дверном проеме, уныло маячит жених Ксенофонт. Атлет. Красавец Адонис.

— Я говорю, — произнес Аристоник почтительно, — не отложить ли свадьбу? Ромеи идут. Конный гонец с заставы донес: к вечеру будут здесь.

Стратег тяжко сгорбился, нерешительно подступил к столику, зачем-то вынул свиток из футляра.

Зенодотия единственный из всех городов по эту сторону границы не выслал никого навстречу Крассу с «землей и водой».

— Много их?

— Центурия. Сто человек.

— Передовой отряд…

Аполлоний взглянул Дике в глаза. В них, огромных и синих, застыл беззвучный дикий вопль.

— Будет свадьба! — Стратег гневно сунул свиток обратно, кинул на полку в неглубокой нише. — Что может добро противопоставить злу, как не любовь, веселую музыку, радость?

Они укрылись в пустой башне на западной стороне городской стены.

Где еще могут встречаться влюбленные днем в небольшом и тесном городке?

Внутри, на верхнем ярусе, находилось низкое деревянное ложе, покрытое войлочной полстью, — здесь, сменяясь, отдыхали воины ночной охраны.

Бегун, прыгун, кулачный боец, атлет, метавший диск и копье дальше всех, Ксенофонт, оказавшись наедине с Дикой, оробел, как десятилетний мальчишка.

Он безнадежно припал к бойнице и высматривал что-то в окрестных садах и полях.

Дика — та смелее. Девушки, при всей их внешней застенчивости, внутренне всегда смелее юношей. И знают больше их. Дика взяла Ксенофонта за руку и потянула на ложе.

Он, жалко улыбаясь, опустился рядом с нею. Дика живо пересела к нему на колено, припала к широкой выпуклой груди, обхватила смуглыми голыми руками его толстую потную шею, нашла жадным ртом его влажный рот.

Их волосы здесь, в полутьме, казались одного цвета, хотя на свету у Дики они темнее, они смолисто-черные, тогда как у Ксенофонта на волнах кудрей каштановый легкий отлив. Они замерли так, одурелые от близости, блаженно упиваясь ощущением друг друга.

— А помнишь?..

Нет слаще воспоминаний, чем о первых днях. И как они встретились. И как посмотрели. И что почувствовали при этом…

Это было в прошлом году. Зенодотия готовилась к уборке винограда. Чинили корзины, новые плели, точили кривые ножи, которыми срезают гроздья. Очищали кувшины и чаны. Волокли давильные камни. Рубили ивовый хворост, с тем чтобы ночью при свете огней унести молодое вино.

…Ксенофонт, сильный и гибкий, таскал тяжелые корзины с урожаем и сваливал гроздья в углубления давильных камней. Из них выжимали темный сок, который весело стекал в сосуды.

Дика вместе с подругами готовила фасоль, приправленную лимоном, оливковым маслом, чесноком и петрушкой, разбавляла для питья холодной водой прошлогоднее вино, обрезала кисти, что росли пониже — и она могла их достать.

На свежем воздухе, где раздаются веселые крики, где все равны и никого не стесняют стены, кровь пьянеет, мужчин и женщин охватывает шаловливый дух.

Смех звучит волнующе, вкрадчиво. В шутках скользят намеки. Сам таинственный сумрак под кустами, укромные прогалины под непроглядной завесой густо переплетенных лоз, кое-где затянутых мирной паутиной, возбуждают воображение. У всех кружилась голова.

Девушки, и даже семейные женщины, жадно льнули к атлету Ксенофонту, готовые на все в сумасшедший этот день. Мужчины пробегали перед Дикой, как сатиры перед вакханкой.

…Здесь, под черной тяжелой кистью винных ягод, и соприкоснулись случайно их руки. Соприкоснулись — и невольно сомкнулись, оставаясь одна в другой несколько безумных мгновений.

• Предыдущая
• 13/57
• Следующая