Будни хирурга. Человек среди людей - Углов Федор Григорьевич - Страница 21
- Предыдущая
- 21/82
- Следующая
Пётр Трофимович говорил весело, возбуждённо. Мне его несколько возвышенная речь показалась даже искусственной, несерьёзной.
Я пригласил его к себе в гостиницу – предложил пообедать в ресторане, но заметил:
– Мне, право, неудобно отвлекать вас.
– Какие пустяки! К врачу обычно очередь выстаиваешь, а тут врач сам приглашает. Я с удовольствием.
И мы условились пообедать в ресторане «Москва».
Признаться, меня обрадовала такая лёгкость, с которой ко мне устремился Пётр Трофимович. Он как-то сразу, в одну минуту, поколебал моё представление об именитом писателе как о важной персоне. К тому же я знал, что Пётр Трофимович не только автор нескольких романов, но и ещё главный редактор серьёзного издания.
Встретились в номере гостиницы: я не ожидал увидеть простого, даже, казалось, нарочито опрощенного мужчину средних лет, одетого аккуратно и без претензий на моду. У него и манеры, и речь, и костюм, и галстук – все было грубоватым. Он имел лишний вес. Жена моя, Эмилия Викторовна, тоже врач по профессии, про такого сказала бы: «Полтора ведра воды по своей охоте носит», то есть на десять-двенадцать килограммов весит больше нормы. А мы, врачи, знаем, как излишний вес вредит сердцу, при заболеваниях осложняет борьбу организма с недугом. Иной раз хирургам из-за чрезмерного ожирения больного приходится отказывать в операции. Вот почему при встречах с незнакомым человеком невольно обращаешь внимание на его комплекцию.
– Как здоровье, как самочувствие? – спрашиваю Петра Трофимовича.
– Наверное, этим вопросом вы встречаете каждого своего знакомого?
– Не каждого, но многих.
Разговор у нас поначалу не клеился, мы оба смущались, и, может быть, он уже пожалел, что так быстро согласился на встречу с незнакомым человеком. Однако я заговорил о его книге, и беседа наша оживилась. Мы её продолжали и в ресторане, куда спустились пообедать. Но тут к нам неожиданно подошёл тучный, с багровым мясистым лицом человек в замшевой куртке и распростёр над столом руки:
– Трофимыч! Да как ты тут очутился!
И, скользнув по мне беглым неприязненным взглядом, сел напротив Петра Трофимовича и крикнул официанту:
– Поди-ка сюда, братец!
И когда тот подошёл, показав на наши блюда, сказал:
– Мне то же самое притащите. Да поживее! А сверх того бутыль водки. Пшеничной, разумеется.
Меня поразила бесцеремонность подсевшего к нам багроволицего, я с любопытством поглядывал на Петра Трофимовича, а он бросал на меня виноватые взгляды, словно хотел сказать: «Не обращайте внимания – такой человек».
Выждав удобный момент, представил мне незнакомца:
– Вот вам, Фёдор Григорьевич, известный поэт, мой приятель.
Поэт повернулся ко мне, наклонил голову, выжидая, когда назовут и меня. И по мере того как Пётр Трофимович перечислял мои титулы, поэт оживлялся, в его бурых глазах вспыхнули интерес и любопытство. Он привстал и, протягивая мне руку, назвал себя. И подвинулся ко мне ближе, заговорил как со старым знакомым:
– Мне вас бог послал, Фёдор Григорьевич. Жену надо посмотреть. Занемогла. Не откажите, Фёдор Григорьевич!
– Да, да, конечно. Я – пожалуйста.
Заметил, как покраснел Пётр Трофимович, ниже склонился над тарелкой.
Поэт ещё более оживился. Разлил водку. Поднимая рюмку, сказал:
– Поднимем, братцы! Вздрогнём!
И одним глотком осушил рюмку. Пётр Трофимович тоже выпил и сосредоточенно принялся за еду. Он, видимо, привык к поэту, не удивлялся его развязной речи, я же был огорошен этой демонстративной бесцеремонностью.
Беседы между нами никакой не было. Говорил один поэт. Говорил шумно, уверенный, что каждым словом одаривает нас, как рублём! И речь его была жёсткой, энергичной. Он раздавал характеристики людям, событиям, фактам.
– Вчера Николай новые стихи читал. Дрянь стишата!.. – И к Петру Трофимовичу: – А Николка, божий человек, у вас в любимчиках ходит. Напрасно! Талантишко у него мизер, кот наплакал.
Меня тоже не оставил без внимания:
– У вас, Фёдор Григорьевич, по слухам, затор в медицине: рак не можете одолеть. Учёных тьма, а рачок процветает, потому как леность мысли и круговая порука.
По-моему, оба мы – и я, и Пётр Трофимович – выглядели беспомощно и глупо. Участвовать в разговоре нам было трудно; да, видно, обсуждение или дискуссия и не предполагалась нашим собеседником. Он в свои короткие фразы и вопросы и ответы на них включал одновременно. В другое время я таким собеседником возмутился бы, не стал бы слушать его сентенции, но здесь я чувствовал себя не столько хозяином, сколько гостем, к тому же я ожидал какой-то инициативы со стороны Петра Трофимовича, но он, хоть и несколько смущался за своего приятеля, слушал его равнодушно и даже как будто бы с удовольствием.
Впрочем, мало-помалу и мы втянулись в разговор – ухитрялись по ходу беседы вставлять междометия, а то и по нескольку словечек – поэт воспламенялся от наших слов и говорил ещё горячее.
– А вас, Фёдор Григорьевич, к себе зову. Недуги одолевают. Сплю плохо. С чего бы это?
– Трудно так сразу…
– С вечера засыпаю быстро. Отговорю по телефону вот с ихним братом… – он кивнул на Петра Трофимовича, – с редакторами. И валюсь пластом. А в три часа просыпаюсь. И хоть тресни, глаз не сомкну.
– Телефонные разговоры на ночь, возбуждение… – пытаюсь подать совет, но поэт продолжает:
– А то вот ещё поясница примется. О-о-о!.. Боли адские. Вы бы меня посмотрели.
– Пожалуйста. К вашим услугам.
– У жены моей букет болезней. И не перечтешь…
– Пожалуйста. Посмотрим, пообследуем…
– И тёща нездорова. Мается, бедная…
Поэт перечисляет всех своих родственников, жестами изображает их страдания – и разговор о каждом заканчивает энергичным словечком; при этом об эстетике и деликатности он мало заботится, крутые словечки его напоминают мне какой-то профессиональный жаргон – не то сплавщиков леса в Сибири, не то беглых бродяг; они так же вот одним крепким полубранным словцом умели обрисовать своё положение или давали характеристики людям. Я в конце беседы с поэтом уже не пытался давать советы, не говорил «пожалуйста», а лишь кивал да все чаще поглядывал на Петра Трофимовича, который слушал его снисходительно, с затаённой, едва сдерживаемой улыбкой.
Но вот мы отобедали и стали прощаться.
Вернувшись в номер, я растворил балкон и стал смотреть на площадь, прилегающую к гостинице. К машине, стоявшей неподалёку от входа в гостиницу, направлялись двое. Без труда узнал в них Петра Трофимовича и поэта. Пётр Трофимович шел прямо, широким, уверенным шагом, а поэт трусил за ним и все говорил, говорил – он то наклонялся к спутнику, то забегал вперёд, заглядывая в лицо Петру Трофимовичу, и тогда походил на сытого, дорого одетого лакея. Он поспешно растворил дверцу машины, а сам забежал с другой стороны, сел за руль. Они уехали, а я ещё долго смотрел им вслед и думал о своих новых знакомых, о Петре Трофимовиче и о его приятеле, имени которого я тут приводить не стану, и не потому, что опасаюсь его неудовольствия, чьей-то молвы, – нет, я слишком его мало знаю, чтобы выносить резкое, отрицательное суждение. А именно такое суждение мне хочется сказать об этом человеке. И разумеется, не по одному только впечатлению от первой встречи.
В тот день, оставшись один в номере, я больше думал о поэте, чем о Петре Трофимовиче, с которым давно хотел познакомиться. Меня поразило явное пренебрежение, с которым оглядывал меня поэт в первые минуты нашей встречи, до тех пор, пока, представляя меня, Пётр Трофимович не назвал мои титулы – академик, директор института… и так далее. Поэт при этих словах преобразился, поднял на меня милостивый взгляд, и в его неспокойных глазах замелькал огонек приязни. Впрочем, он хоть и обращался ко мне с вопросами, но вся его беседа, жесты, поза, особенно когда он заговорил с Петром Трофимовичем, выдавали в нём угодливость, прикрываемую нарочито упрощенными грубоватыми словами. Я, конечно, им не возмущался, я жалел поэта. Льстивую душонку горько видеть и в рядовом человеке, а когда порок этот замечаешь в человеке заметном, становится больно.
- Предыдущая
- 21/82
- Следующая
