Утро моей жизни - Оразбердыева Огультач - Страница 5

• Предыдущая
• 5/16
• Следующая

Ходжамурад-ага стал вспоминать председателя, ушедшего на войну. Бот человек так человек. Внимательный, заботливый, работящий. И в хозяйстве понимал, как никто другой…

Я слушала, слушала да нечаянно села в постели.

— Аю, плакса, не спишь? — сказал мне дед. — Побрить голову?

Я тут же юркнула под одеяло.

Отведя немного душу, дедушка пошёл на бахчу. У входа в шалаш его поджидал Конгурджа. Он стал ластиться к хозяину, прижиматься к его ногам.

— Ну, ну, расчувствовался, — говорил Ходжамурад-ага. — Довольно, хватит, пошёл!

А сам всё теребил ему уши.

Складывая на арбу собранные дыни, дедушка спросил у мамы, в каком состоянии бахча. Мама сказала, что в хорошем, но все мы очень устаём.

— В добрые времена с таким делом и четверо мужчин не справились бы, — вздохнув, согласился Ходжамурад-ага. — Но нынче, видно, кроме тебя, дочка, некому здесь работать. Уж постарайся сохранить что можно. Нынешняя зима плохая будет, и дыни твои большим подспорьем окажутся для колхозников. Стану посвободнее — приеду, помогу, — добавил он.

— Всё бы ничего, — сказала мама, — управились бы как-нибудь сами. Но подходит время то ша?п варить и сёк. Понадобится много топлива. Хорошо, если кто-нибудь нарубит побольше колючки.

Под удаляющийся скрип арбы я заснула. Наутро первым человеком, которого увидела, был всё тот же дедушка Ходжамурад. Он приехал рубить колючку.

В конце июля два дня подряд дул жгучий ветер. Всё вокруг высохло и потрескивало, словно сгорало в пламени. Нигде нельзя было найти облегчения — ни в шалаше, ни в воде. Правда, и времени не было, чтобы отсиживаться в шалаше или в воде.

Конгурджа лежал в зарослях камыша, припав всем телом к влажной земле, и тяжело дышал, язык на сторону. А мы таскали дыни. Когда садились за полуденный чай, все косточки уже ныли от усталости и голова раскалывалась от зноя. Но после чая снова принимались за дело. Меня мама не очень нагружала; она надеялась в основном на помощь Нуртэч. И сестра, хоть и уставала смертельно, работу не бросала. Я уходила посидеть в тени, но скоро возвращалась: одной было скучно.

Мама говорила:

— Эта жара оттого, что всходит звезда Ялдырак[6]. Вот дать сейчас дыням воды — большая им польза была бы. Когда Ялдырак взойдёт, вода уже не нужна, тогда прохладней станет.

Бахчу поливали редко, а теперь и вовсе перекрыли арык. На просьбы мамы дать ещё один полив, отвечали, что вода нужнее хлопчатнику.

После суховея много листьев на дынных и тыквенных плетях посохло. Лишь терпеливый арбуз держался молодцом. Мама снова пошла к мира?бу — он распределяет воду, — и тот прислал наконец поливальщика. В полдень пришёл ещё один. Не столько поливать бахчу, сколько дыней полакомиться. У него для полива другой участок — хлопковое поле за арыком.

Оба поливальщика были седые. Мама называла их почтительно: яшули?. Но когда пришло время отдыха, мы не смогли пригласить их в шалаш: там еле хватало места для нас троих. Поливальщики воткнули в землю лопаты, набросили на них свои халаты, в образовавшейся малой тени поели дыни с хлебом и прилегли отдохнуть.

Жара пошла на убыль. Значит, осень приближается. На колючке появились семена, тростник выбросил серовато-жёлтые метёлки. Ветерок трепал их, и в воздухе носился пух. Хлопок за арыком сплошь покрылся жёлтыми цветами, а если подойти поближе, можно было увидеть тугие зелёные коробочки. Некоторые из них уже раскрылись. По утрам выпадала роса, небо было ясным-ясным. Мне казалось, что надо мной перевёрнут огромный казан из синего стекла.

Мы любили класть в жар утреннего костра стручки молочной фасоли. Вкусно получается. Но наша беспокойная мама, наскоро попив чаю, уходила, а без неё засиживаться у костра было неинтересно. Так что печёной фасолью мы не часто лакомились.

Из переспелых дынь варим сёк. Сейчас расскажу, что это такое. Дынную мякоть, нарезав, кладут в казан и кипятят на медленном огне, пока она не загустеет и не станет похожей на повидло. Тогда в казан сыплют поджаренную муку (иногда добавляют ещё кунжутные зёрна).

Полмешка муки нам специально для сёка привезли с колхозного склада. Мама жарила её и смешивала с дынной кашей, а мы с Нуртэч ложками раскладывали смесь на доске. Высохнет — вот и сёк. Конфеты.

Из арбузов делали тошап. Его готовить гораздо труднее. В эти дни к нам на помощь приезжала Огульбостан-эдже.

Арбуз разрезают пополам, выбирают все семечки, потом выскабливают мякоть специальной ложкой. Кашица, прежде чем её вывалят в казан, пропускается через сито. Если сита нет под руками, можно в пустой арбузной половинке сделать вырез, положить туда вымытую колючку и процеживать сквозь неё.

От этой работы я изнемогала ещё и потому, что пробовала по кусочку от каждого из разрезанных, красных, как раскалённые угли, арбузов. Живот у меня раздувался словно пузырь, я нагнуться не могла. А потом появлялся зверский аппетит. Огульбостан-эдже говорила про арбуз:

— Целебная это вещь, быть бы мне её жертвой. Только семечки немножко вредны. Рассказывают, что в давние времена ходили по сёлам два таби?ба и лечили людей. Пришли в одно село. Смотрят, а вокруг раскинулись бахчи. Заночевали у хозяина бахчей. Он угостил их арбузом. Один табиб сказал: «Раз их пища арбузы, нам здесь делать нечего». Другой возразил: «Семечки-то у арбузов вредные — останемся, найдётся для нас дело».

У Нуртэч были заботы поважней моих. Кипятить тошап надо очень долго. Проходило двенадцать-тринадцать часов, прежде чем бурлящая красная жидкость превращалась в густую тягучую массу тёмно-коричневого цвета — арбузный мёд. Единственным топливом были жиденькие кусты колючки, поэтому сестра целыми днями сидела у очага с кочерёжкой в руках. Ночи стали холодными. Мама по нескольку раз вставала укрыть нас одеялом. И всё-таки я простыла. Проснулась утром — голова болит и горло тоже и глаза слезятся.

Мама повязала мне платок, потом принесла травку — «лекарство от ста болезней», подожгла её и велела нюхать дым. Немного вроде полегчало, В полдень она накормила меня горячей, густо наперченной лапшой и уложила в постель. Вскоре я и думать забыла про болезнь.

За сентябрь мы управились с летними дынями и вздохнули облегчённо. Полегче стала жизнь и у товарища нашего — Конгурджи.

На помосте, сделанном дедушкой Ходжамурадом, высились груды коричневато-жёлтой сушёной дыни, похожие на лежащих верблюдов.

Тошап, мешки с фасолью и сёком увезли на склад. На бахче остались только поздние дыни, тыквы и зелёные дыньки, появившиеся после второго полива. Их мы тоже срывали и складывали у шалаша: ведь не сегодня-завтра морозец ударит.

Собирая в тростниках тыквы, мама приговаривала:

— Боже мой, как будто во исполнение желаний — столько всего уродилось, столько всего…

В самом деле, тыкв было полным-полно. Часто попадались такие огромные, что нам с Нуртэч и не поднять было, разве только маме.

Поля побелели. С утра до темноты колхозники собирали хлопок.

Если верить гадалке, приближалось время, когда должен приехать отец, Но он не ехал и писем не слал.

Мама совсем загоревала и уже не притворялась весёлой. Однако к работе она не охладела.

Однажды нам попался длинный-длинный белый арбуз.

— Съедим, когда отец ваш приедет, — сказала мама и отнесла его в шалаш.

В середине октября подморозило, но как раз накануне мы успели собрать с бахчи все до последней дыньки, сложить в кучу и укрыть хворостом.

На следующий день к нашему шалашу съехалось множество колхозников с мешками. Они расхватали дыни и арбузы, а тыквы и сушёную дыню забрали на склад. Вместе с тошапом и сёком их будут как премию выдавать тем колхозникам, которые соберут много хлопка.

Наутро после морозной ночи я не заметила ничего особенного. Вроде ничего и не переменилось. Но когда солнце поднялось повыше, зелёные делянки вдруг прямо на глазах почернели, ветер принёс странный, незнакомый запах побитых морозом растений.

• Предыдущая
• 5/16
• Следующая