Выбери любимый жанр

Песня синих морей (Роман-легенда) - Кудиевский Константин Игнатьевич - Страница 38

Перейти на страницу:

Изменить размер шрифта:

Имя Платанова Сергей часто встречал в документах Великой Отечественной войны. Тогда еще контр-адмирал Платанов руководил на Севере многими операциями. И вот вровень с его боевою славой встала иная — слава человека, хоть немного украсившего и преобразившего суровый, неласковый край. Может быть, в делах адмирала и воплощены существо и великий смысл благородного долга советских воинов, держащих меч только ради жизни и счастья на Земле?

Аллейки расползались от входа в заманчивую густоту карликовых берез. В глубине их виднелись удобные скамьи, угадывались глухие, таинственные углы. И все это, — вместе с детской площадкой, наивной и трогательной, придавало саду уютный и обжитой вид. Сергею даже показалось, что небо над этим клочком земли нежнее и ярче, нежели рядом над сопками. Карликовые деревья лишь создавали впечатление, что парк попросту еще молод, недавно насажен и не успел как следует разрастись. Но и такой — он уже манил людей от скальной гранитовой грусти, от голых, вычесанных ветрами с моря, улиц. В нем было что-то от южных широт.

— Такого парка и в Мурманске нет, — с гордостью заметил матрос.

Сразу же за березками начинался пологий пустынный берег, переходящий в каменистую осушку, заваленную слоем слежавшихся водорослей. Из-за отрога небольшой сопки выглядывали мачты кораблей. Дорога, огибающая рту сопку, внезапно круто зацепила ее краем, накренилась и, испуганно шарахнувшись влево, облегченно спрыгнула вниз: к причалам.

Топольков замер от восторга. Настороженно подняв над водой полубаки, чутко дремали у пирсов узкие миноносцы. В них все еще билась тревожная летучесть движения, и потому казалось, что бег кораблей оборван лишь мгновение назад, оборван внезапно и резко, и в неоконченном порыве эсминцы застыли пред самым берегом, осаженные стальными поводьями натянутых жестко антенн. Вздыбив форштевни, они закусили от ярости удила якорей… Теперь же, немного поостыв, корабли полузабылись в дреме, сохраняя и в покое свою порывистость, не обращая внимания на суету людей у бортов, в палубах и надстройках. Презирая береговое житье, они по-прежнему были мечтами и снами — в море. А что такое эсминец в море? Это тени, бегущие по волнам, вихри пены, это дерзость, клокочущая в ревущих вентиляторах. Это лихие развороты, атаки, стремительные броски в самую гущу боя и огневые залпы прямо в лицо врагу!

Что может быть прекраснее, нежели командовать таким кораблем! Быстрым, послушным, грозным. Командир корабля — это и было пределом его, Тополькова, желаний. Должности выше он искренне считал мало интересными. Ну, какая радость, к примеру, быть командующим флотом? Тысячи забот, великих и малых, — об учебе и ремонте, о квартирах и топливе, о транспорте и детских яслях — да разве все перечтешь? — отдаляют его от моря, от влекущей, захватывающей свободы океана. С годами в нем все больше появляется от ученого и стратега, от философа и математика и все меньше остается от моряка. Море стало для него военно-морским театром, поделенным на оперативные квадраты и районы боевой подготовки, а корабли — боевыми единицами, в которых существуют лишь мощь и готовность, но нет уже ни запаха смолы, ни встречного ветра, ни шумных веселых кают-компаний. Он знает законы побед и тайны поражений, в его опыт и мудрость верят сотни людей — и потому ему дана высокая власть над ними. Но зато он лишен теперь самой заветной для моряка власти — физической власти над кораблем. А разве не ради нее он пришел когда-то на флот?..

Моряцкие радости редко выпадают на долю флагмана. Может быть, лишь во время похода он поднимется вдруг среди ночи на мостик и зашагает задумчиво-молча от борта к борту. Притихнет почтительно командир, подтянутся рулевой и сигнальщики, и даже вахтенный лейтенант, влюбленно отдающий команды, понизит голос до полушепота: кто посмеет нарушить задумчивость адмирала! О чем он думает в такие минуты — кто знает? О славе? О долге? О судьбах народов? И вряд ли кому-нибудь явится мысль, что флагман поднялся только затем, чтоб отвести после трудного дня моряцкую душу: взглянуть на созвездия, по которым водил когда-то корабль, вдохнуть соленой прохлады, наслушаться вдоволь плеска волны. Ибо в нем, поседевшем до времени флотоводце, вобравшем в себя и опыт нескольких войн, и знания многих академий, и прозорливость мыслителей, — осталось буйное лейтенантское сердце, полное тяги к скитаниям и странствиям… Сергею, восторженно глядевшему на эсминцы, даже стало жаль адмиралов и флагманов, всех, кто уже перешагнул в своей флотской службе пленительную должность командира корабля.

Его раздумья нарушил попутчик-матрос:

— Вам на какой, товарищ лейтенант?

— На «Зоревой».

— Вот он, крайний справа.

Над трубами «Зоревого» бушевал зной. В начищенных поручнях трапов, согретые солнцем, вспыхивали отблески вечных дорог. Расчехленные зрачки дальномеров жадно ощупывали плесы залива. Корабль, нервно подрагивая, казалось, лишь ожидал сигнала, чтобы врезаться застоявшимися винтами в толщи воды, рвануться от надоевшего берега… «Не опоздать бы!» — со страхом подумал Топольков. Он поспешно поблагодарил матроса за помощь и почти побежал по пирсу.

На «Зоревом» уже заступила ходовая вахта. Поэтому у сходен Сергея встретил лишь старшина, который тотчас же доложил о нем по телефону старпому. С мостика торопливо спустился низкорослый, плечистый капитан-лейтенант и направился на ют.

— Лейтенант Топольков? — протянул он дружелюбно руку. — А мы уже начали было волноваться, боялись оставить вас на берегу. Пришлось бы до нашего возвращения скитаться по чужим кораблям.

Стальная палуба, протертая соляром, была скользкой. Сергей шел по ней, упираясь ногами в рельсы минной дорожки. А капитан-лейтенант весело рассказывал о том, что нынешний штурман «Зоревого» допущен к вступительным экзаменам в академию, ему уж давно бы пора уехать в Ленинград, зубрить интегралы и всякие там «палатки Эйлера», но штаб строго-настрого приказал отпустить его с корабля лишь тогда, когда прибудет новый штурман.

— Он будет рад вашему приезду, — заметил офицер и, спохватившись, тут же поспешил добавить: — Да и все мы рады новому товарищу. Брату-моряку.

В жилом коридоре пахло нагретыми краской и пробкой, пресноватой сухостью пара, едва уловимой и все же приторной сладостью смазочных масел, — всем тем, что с первого вдоха отличает живой и плавающий корабль от мертвого. В этих запахах как бы соединялись и уютная теплота кают, и плотная духота глубинного дыхания двигателей, и влажная, почти человечья разгоряченность не знающего устали, работящего металла. Разгадывая их, Сергей волновался, словно с этими запахами входило в него ни с чем не сравнимое новое бытие.

Старпом открыл одну из дверей, пропустил вперед Тополькова.

— Располагайтесь пока здесь, — предложил он. — А уж, когда уедет штурман, займете каюту свою, штатную. — И как бы мимоходом поинтересовался: — Завтракали?

— Спасибо, в поезде.

— Ну, тогда устраивайтесь. А я побегу на мостик: время сниматься со швартовов. — Капитан-лейтенант еще раз окинул взглядом каюту Тополькова и улыбнулся. — В общем, осваивайтесь. Вы ведь теперь — на родном корабле. Дома.

Он ушел. Сергей слышал, как застучали его каблуки по ступенькам трапа где-то в конце коридора…

Каюта была маленькая, почти крошечная: в несколько шагов. Сплошной — от подволока до самой палубы — занавес отделял койку с платяным шкафчиком в ногах и умывальник от остальной, как бы рабочей, ее части. Здесь стояли кресло и небольшой письменный столик, наглухо вделанный в переборку. Над столиком — лампа, судовой телефонный аппарат, полка для книг. Одна сторона каюты — с иллюминатором поднималась от палубы косо, наклонно: это был борт корабля, который здесь, внутри, повторял изгибы корпуса миноносца. В каюте, казалось, негде было повернуться. И все же этой тесноты, знал Сергей, хватало, чтобы вместить в себя множество будней моряка — с тревогами и раздумьями, с прошлым и будущим, с надеждами и мечтами бессонных ночей…

Колокола громкого боя взорвали корабельную тишину. И тотчас же палубы загремели под ногами матросов. Где-то поблизости взвыли электромоторы, перекрывая все звуки, наполнили коридор за дверью высоким, ровным жужжанием. Потом корабль как-то гулко вздрогнул, словно очнулся от спячки, и Топольков догадался: заработали турбины. Сердце уловило плавное начало движения: видимо, «Зоревой» отходил от причала.