Сказки - де Лабулэ Эдуар Рене Лефевр - Страница 23

• Предыдущая
• 23/70
• Следующая

Известный мудрец Катон сказал где-то, что в своей жизни он дал себе три обещания: во-первых, никогда не доверять секрета женщине; во-вторых, не проводить в безделье целого дня и, в-третьих, никогда не ездить морем, если только возможно поехать другим, более удобным и верным., способом. Предоставляю кому угодно руководствоваться первыми двумя правилами; замечу только, что не совсем благоразумно ссориться со слабой половиной человеческого рода и нападать на лень, которой подвержены не все же люди. Что же касается до третьего правила, то я бы советовал начертать его на всех кораблях золотыми буквами, в виде предостережения для неосторожных. Впрочем, чужой опыт так же забывается, как и свой собственный; и я сам не раз садился на корабль. Но только что он выходил в море, я немедленно же вспоминал золотое правило и нередко в море, да и везде чувствовал, хотя и всегда поздно, что я далеко не Катон.

Как-то раз — этот раз мне и теперь памятен — пришлось отдать полнейшую справедливость мудрости старого римлянина.

В один славный солнечный день отправился я из Салерно, но только что мы вышли в море, как налетел сильный шквал и отбросил нас на Амальфи, с быстротой вовсе для нас нежелательной. В момент шквала я увидел, как матросы побледнели, замахали руками, стали молиться и ругаться — затем я ничего не видел. Насквозь пронизанный ветром и вымоченный до костей, я забился под палубу и лежал там больной, закрывши глаза; я совсем забыл, что путешествую ради собственного удовольствия, как вдруг неожиданный толчок заставил меня опомниться и почувствовать на себе чью-то могучую руку. Передо мной стоял шкипер и тряс меня, за плечи. Поставив меня на ноги, он сказал с весёлым видом: «Не бойтесь, ваше превосходительство, мы у берега, в Амальфи. Вставайте-ка! Хороший обед восстановит ваши нервы. Буря прошла, и вечером мы пойдём в Сорренто!»

Я сошёл с корабля таким же мокрым, каким был Улисс после крушения; мне так же, как и ему, хотелось поскорей поцеловать землю, которая не скачет под ногами. Меня ждали четыре матроса, с вёслами на плечах, готовые с триумфом проводить меня до гостиницы, что виднелась на возвышенности и, словно снег на горе, белелась на солнце известью покрытыми стенами. Я пошёл за проводниками и далеко не походил на победителя. Напротив, грустный, тихо поднимался я по бесконечной улице, глядя вниз на волны, которые разбивались о пристань, точно сердясь, что выпустили нас из своих рук. Наконец я пришёл в остерию. Был полдень; таверна, казалось, вымерла; кухня была пуста, и только семейство общипанных цыплят встретило меня и стало кричать при моём появлении, как гуси в Капитолии.

Я обошёл испуганных цыплят и поспешил выбраться на террасу, где сильно пекло солнце; там я уселся верхом на стул и сидя, положивши голову и руки на спинку, принялся высушиваться. А город, море и небо всё еще прыгали в моих глазах.

Едва я успел задремать, как ко мне подошла трактирная хозяйка, шлёпая туфлями с важностью самой королевы. Кто был в Амальфи, тот никогда не забудет дебелой и величественной синьоры Паломбы.

— Что угодно вашему превосходительству? — спросила она голосом, грустнее обыкновенного, спрашивая и отвечая в одно и то же время. — Обедать? Это дело невозможное. Рыбаки не выезжали в эту проклятую погоду и рыбы нет.

— Синьора, — отвечал я, не поднимая головы, — дайте мне, чего хотите. Супу, макарон, что ли, всё равно. В настоящее время мне солнце нужнее обеда.

— Извините, ваше превосходительство, — сказала хозяйка. — Судя по красной книжке, что торчит у вас из кармана, я приняла вас за англичанина. С тех пор, как эта проклятая книжка, в которой всё написано, похвалила амальфскую рыбу, ни один милорд не станет ничего есть, кроме того, что ему прикажет эта бумага. Слава Богу, вы можете рассуждать, и мы постараемся угодить вам. Только потерпите немножко.

И достойная женщина сейчас же поймала двух цыплят, шумевших около меня, и зарезала их, не давши мне времени остановить убийства, которого я был причиной. Затем она села подле и хладнокровно принялась ощипывать бедных жертв.

— Синьор, — заметила она через минуту, — собор ведь открыт. Все иностранцы осматривают его до обеда.

Я только вздохнул вместо ответа.

— А вы не видали, ваше превосходительство, новой дороги в Салерно? — прибавила почтенная Паломба, очевидно, стеснявшаяся, при мне заниматься приготовлениями к обеду. Оттуда прекрасный вид на море и на острова!

«Ещё сегодня утром и в коляске следовало бы мне посмотреть эту дорогу,» — грустно подумал я и ничего не сказал.

— Ваше превосходительство! — громче повторила хозяйка, желавшая от меня избавиться, — Сегодня базар. Великолепное зрелище! Чудные костюмы! А торговки, у которых такие славные языки! А апельсины, дюжина стоит карлин.

Напрасно старалась Паломба, Я бы не поднялся для самой королевы неаполитанской.

— Ишь, — вскрикнула хозяйка, потеряв терпение, — Вы заснули крепче Перлино, когда он выпил своё золотое питьё!

— Перлино! Какой Перлино? — проворчал я, открывая сонные глаза.

— Известно какой Перлино! — повторила Паломба. — Разве их в сказке двое? В городе нет ребёнка, который бы не знал его похождений. Неужели такой учёный человек, как ваше превосходительство, может их не знать?

— Вообразите, что я их не знаю, и расскажите мне эту историю, добрейшая Паломба. Я слушаю вас с величайшим вниманием.

Добрая женщина начала свой рассказ с важностью римской матроны, История была хороша; правда, в ней несколько хромала хронология, но зато в этом рассказе умная Паломба обнаружила такое знание людей и вещей, что скоро я поднял голову и, глядя на неё, не обращавшую на меня более никакого внимания, выслушал с большим интересом то, что следует ниже.

Если верить старикам, Пестум не всегда был таким, каков он в настоящее время. Теперь там, кроме трёх развалин, лихорадки, буйволов и англичан, вы ничего не найдёте, а прежде на том самом месте стоял большой город, в котором жило много народу. Это было очень давно, примерно во времена патриархов, в то время, когда все страны были под властью греческих язычников, которых некоторые зовут сарацинами.

В эти-то времена в Пестуме жил купец, добрый как хлеб, сладкий как мёд и богатый как море, звали его Чеко. Он был вдов и имел всего одну дочь, которую и берёг пуще глазу. Виолетта — так звали любимую дочку — была бела, словно молоко, и румяна, словно малина. У неё были длинные чёрные волосы, глаза синее неба, бархатные щёчки, точно бабочкины крылья, и родинка у самой губки. Прибавьте к этому чертовский ум, красоту Магдалины и талию самой Венеры, то — надеюсь — вы не удивитесь, что ни старый, ни малый не могли устоять против такой красоты и не полюбить её с первого взгляда.

Когда Виолетте исполнилось пятнадцать лет, Чеко стал подумывать об её замужестве. Это было для него большой заботой. Апельсинное дерево — думал он — цветёт и не знает, кто соберёт плоды, а отец с самого дня рождения заботится о своём дитяти, бережёт его пуще зрачков и после всего этого первый встречный отымет твоё же сокровище и даже спасибо не скажет. Где найти мужа, который бы стоил Виолетты? Найдётся! Она так богата, что может выбирать, кого хочет; сам тигр и тот станет шёлковым, если только захочет такая красивая и умная дочка.

Частенько, бывало, добряк Чеко пробовал намекать своей дочке насчёт замужества, но слова его были что стене горох. Только что, начинал он, бывало, подходить к этому вопросу, Виолетта, опускала голову и жаловалась на мигрень, так что отец пугался, словно монах, который забыл обедню, переменял разговор и вынимал из кармана какой-нибудь подарок, имев его всегда в запасе. Это было кольцо, чётки или какая-нибудь золотая игрушка. Тогда Виолетта обнимала старика, и на её лице являлась весёлая улыбка, точно солнышко после дождя.

• Предыдущая
• 23/70
• Следующая