Хрустальный лес - Черноголовина Галина Васильевна - Страница 23

• Предыдущая
• 23/31
• Следующая

Бабушку Ксеню Илюшка теперь видел редко: у неё была посевная. Она уезжала чуть свет, возвращалась домой поздно вечером. От неё пахло пылью и солнцем. Умывшись, она садилась за стол.

Раиса Фёдоровна наливала в тарелку супу и выговаривала:

— Не бережёте вы себя. Разве можно так, по восемнадцать часов в сутки…

— Весенний день год кормит, Раечка, — слабо защищалась бабушка. Она вяло хлебала суп, потом с трудом вставала из-за стола и, держась за поясницу, шла к кровати.

— Хоть ты с ней поговори! — обращалась Раиса Фёдоровна к мужу.

Виктор Михеевич нерешительно подходил к кровати:

— Мама…

— Да-да, Витя! — Веки у неё уже слипались.

«Пашем — сеем, пашем — сеем», — озабоченно тикали часы «Софронычи».

В полях стоял гул моторов, могучие «кировцы», тракторы-громадины, тащили за собой сразу по семь сеялок. Нужно было бросить зерно в землю, покуда каракумский суховей не успел выпить из неё влагу.

Наконец гул в полях стих, и бабушка Ксеня, впервые за последние две недели, вернулась домой засветло.

— Теперь будем ждать всходов, — сказала она.

Илюшка ждал всходов тоже. Ведь зёрна из того колоска, что он привёз бабушке обратно, легли вместе с другими зёрнами, и бабушка Ксеня обещала Илюшке показать поле, где они посеяны. Однажды она сказала:

— Сегодня ляг спать пораньше. Завтра пойдём пешком по холодку. А то в машине ты и степь не разглядишь.

Солнце только встало, и свет его был рассеянный, приглушённый. Оно должно было взобраться очень высоко на небо, чтобы оттуда обогреть всю степь. А пока густые тени ложились от каждого камня, от каждой травинки. Воздух был свеж, даже пар изо рта шёл, но если подставить солнцу щёку, оно всё равно грело.

Пыль на дороге свернулась в шарики от росы. Илюшке интересно было разглядывать, кто прошёл или проехал здесь накануне: рубчатые полоски велосипедных шин, следы огромных сапог с глубоко вдавливающимися каблуками, лёгкие очертания босых ребячьих ступней.

Вокруг расстилались поля, зеленеющие всходами, исчерченные прямыми линиями лесополос, но это были другие поля, а то единственное, Илюшкино поле, на котором взошли его зёрнышки, было ещё впереди.

Дорога вела их всё дальше и вдруг разделилась на три, и все три дороги убегали далеко в степь и терялись в сизой дымке. И прямо с этой развилки трёх дорог вдруг вспорхнула серая, как комочек дорожной пыли, птичка и затрепыхала крыльями, набирая высоту. Она поднималась всё выше, всё звонче, всё радостней раздавалась её светлая трель…

А чуть в стороне на нераспаханном степном островке алели маки, они распускались прямо на глазах, скидывая прохладно-зелёную одёжку бутонов. И как только они распускались, к ним слетались невиданные золотые жуки…

Они постояли немного на этой развилке, послушали трель жаворонка, посмотрели на разноцветные маки, а потом бабушка Ксеня спросила:

— Очень устал?

— Нет, что ты! — храбро сказал Илюшка.

— Хочется мне тебе наш сосновый бор показать, но он немного в стороне будет. Если не устал, то свернём налево, а там, от бора, уже есть тропинка к твоему полю.

Сосновый бор оказался Илюшке по плечо, и всё-таки это был настоящий бор!

— Ох и тревожились мы, что не примутся! — говорила бабушка Ксеня. — Как посадили, то и дело наведывались. А они совсем крохотные были, смотрят из земли, будто из гнезда птенцы беззащитные. Бывало, разбушуется чёрная буря, ночь не сплю — ворочаюсь, так бы побежала к ним и одеялом накрыла. А теперь уже укоренились, в рост пошли, своя, лесная жизнь под ними началась. Прошлой осенью грибы здесь уже находили. Смотри, и муравьи лесные кучек понастроили. А представь, как хорошо здесь станет, когда они к небу поднимутся…

Илюшка слушал бабушку и видел: медно-красные стволы сосен уходят прямо к небу, задевают облака; белки прыгают над головой, роняют шишки; чу, дятел где-то долбит дерево…

— Когда-нибудь придёте вы с Тоней сюда, — говорила бабушка, — меня уже не будет…

— Как это не будет? — нахмурился Илюшка. — Ты будешь, бабушка, ведь правда будешь?

Бабушка улыбнулась и погладила внука по голове:

— Ну конечно, буду… Это я так, обмолвилась. А поле твоё ждёт тебя. Вот и тропинка к нему — видишь?

Острые иглы всходов прокалывали землю, торопились выйти на свет. Всё поле уже было покрыто зелёной щёткой.

— А где ты посеяла мои зёрнышки? — спросил Илюшка бабушку Ксеню, стоя у края поля.

— Где-то здесь, — сказала она. — Или вот здесь. Я же хворостину втыкала, кому-то, видно, понадобилась… Ах ты ж досада! Один сорт, и не различишь теперь.

Илюшка приглядывался к росткам, словно по каким-то неуловимым приметам мог узнать те, которые были из его колоса.

«Это я! — казалось, кричал один росток. — Здравствуй, Илюша!»

«Нет, я!» — спорил другой.

«Мы!» — зеленело всё поле.

Теперь, уезжая в степь, бабушка Ксеня брала с собой Илюшку. Они объезжали посевы и обязательно проведывали «целинницу» — так, оказывается, называлась пшеница, посеянная на Илюшкином поле.

Илюшке казалось, что лучше его поля нет во всём совхозе. И зеленей оно было, чем другие, и росла пшеница быстрее.

— Всё потому, — объясняла бабушка Ксеня, — что этот сорт пшеницы родился здесь, на целине. Наша «целинница» лучше и засуху и чёрные бури переносит.

Одно не нравилось Илюшке: зачем возле молодых зелёных ростков торчат сухие жёлтые стебли-пеньки?

— Чего они тут торчат — некрасиво!

— Да это же стерня — старая нянька! — вступилась бабушка Ксеня.

— Нянька? — изумился Илюшка.

— Вот именно. В прошлом году здесь тоже росла пшеница, её скосили, а стерня осталась. Мы её бережём: и землю рыхлим, и сеем осторожно. Взгляни-ка на дорогу.

На дороге ветер то и дело поднимал вверх чёрные фонтаны пыли.

— Если бы на этом поле не было стерни, — говорила бабушка Ксеня, — здесь тоже ходили бы такие же вихри. А стерня защищает всходы, не даёт выдувать землю. Понял?

Илюшка недоуменно кивнул. Вдруг зловещий чёрный язык протянулся с дороги и жадно лизнул зелёные ростки с самого края, где было мало стерни, чуть помедлил, ещё лизнул, и сразу оголились слабые белёсые корешки, которыми растения отчаянно цеплялись за землю. Илюшка присел, растопырил руки, преграждая дорогу ветру, потом бросился собирать камни, солому, палочки — строить плотину.

Он хотел было ещё сбегать за ветками, но бабушка Ксеня остановила:

— Ишь ты какой, только своё поле уберечь хочешь, а полосы посажены, чтоб все поля защищать. Да и стерня дальше не пустит, не даст ветру безобразничать.

И правда, чёрный язык словно укололся о стерню, сжался, присмирел, а потом взвился над дорогой пыльным вихрем.

Пока они доехали домой, небо заволокло мглой, и, хотя был ещё полдень, наступили сумерки, как при солнечном затмении. Шофёру пришлось включить фары. На солнце можно было смотреть простым глазом: его тусклый багровый диск, окружённый чёрной каймой, совершенно лишился лучей, словно кто-то обрезал их по кругу ножницами.

На крыльце их встретила растерянная Раиса Фёдоровна:

— Будто конец света, жутко-то как! Что же это такое?

— Чёрная буря, — ответила Ксения Сергеевна.

Везде — на крыльце, на заборе — лежал толстый слой пыли. Трава, листья на деревьях были серыми, зловещими. Противно скрипело на зубах, першило в горле.

Они зашли в дом, но и здесь пыль лежала на всём: на полированной мебели, на посуде. Илюшка протёр зеркало — оттуда глянул на него чумазый, запылённый мальчишка.

— Правду говорила проводница, — тихо, чтоб не услышала бабушка Ксеня, причитала Раиса Фёдоровна. — Шторы-то какие… Только вчера накрахмалила, нагладила, сегодня — будто пять лет не стираны…

Бабушка Ксеня позвонила в райцентр. Ей ответили, что землю принесло издалека, из другой области — за пятьсот километров.

— А что там осталось? — спросил Илюшка.

— Гиблое место. Долго хлеб расти не будет. Большое это горе, Илюша, когда ветер землю уносит. Беречь нам её надо, ой как беречь!

• Предыдущая
• 23/31
• Следующая