Затворник. Почти реальная история - Кузнецов Сергей Борисович - Страница 25

– Ты хоть на день рождения ко мне придешь? – спросил я.

– М-м... помню, шестого июня. – Он был во власти своих мыслей. – Это ведь воскресенье, кажется? Конечно, приду, если позовешь...

Но на мой день рождения он не явился, и я тогда здорово обиделся на него. Костя не сидел с нами за одним столом, и потрясающую новость о том, что Панченко пригласили работать в Канаду и в конце августа он уезжает, не слышал.

Костя сражался.

Он сражался, и битва была изнуряющей, отнимающей все силы. Отчасти потому, что некоторое время он сражался на два фронта.

Первым было доверие. Еще перед возвращением домой он убедил себя: все, больше никаких поисков работы, унижений, хождений с протянутой рукой. Хватит. Довольно. Он не позволит так с собой обходиться.

Он перестал обновлять резюме на сайтах в Интернете, связанных с работой, не отвечал на электронные письма работодателей, хотя среди них попадались завлекательные (в другое время, при других обстоятельствах он наверняка рассмотрел бы некоторые предложения, но не теперь!) и не съездил ни на одно из запланированных собеседований. Спал, ел, много читал. Варил борщи и готовил к приходу Оксаны с работы ужины, говоря ей: «Да, я домохозяй! Разве это плохо?» Ходил за продуктами. Не отвечал на звонки на мобильный, если номер не идентифицировался, и не подходил к городскому телефону.

Его хватило на десять дней. А потом он случайно ответил на телефонный звонок.

Звонила настойчивая и энергичная дама (один раз они встречались: в ней был добрый центнер весу) из инвестиционной компании, куда позарез был нужен толковый хозяйственник. В разговоре Костя вертелся, как уж на сковородке: он и болен, и у него проблемы в семье, он ухаживает за престарелым родственником жены, от которого не может отлучиться ни на час, а замок на двери в квартиру заклинило, и теперь она запирается только изнутри, а мастеров они никак не могут вызвонить... Он врал неумело и отчаянно, не решаясь послать, сказать, что больше не верит никому... Не решаясь играть в открытую – все еще не решаясь. А тетка в центнер весом, даром что здоровая, была упорной. И уговорила его приехать через четыре дня, когда выздоровеет родственник и починят замок.

После беседы с ней он провел еще два телефонных переговора, дав согласие на приезд, потом сел за компьютер и обновил резюме на всех сайтах.

– Ну да! – сказал он в пространство, сдаваясь. – Да, да! Я проиграл! Я продолжаю искать работу! – Он помолчал. Тишина не ответила, и он добавил еле слышно: – Хотя это вовсе не означает, что я на нее выйду...

И именно потому это прозвучало тихо и неуверенно, что в эти дни и многие последующие Костя проигрывал вторую битву. С книгой.

Она не шла. Не получалась. Не было ни слов, ни мыслей. Фразы не хотели выстраиваться. За весь месяц он не написал ни строки, хотя часами просиживал за компьютером, перечитывая написанное ранее и силясь выдавить из себя, изнутри, из души хоть что-то.

Ничего не было. То есть абсолютно ничего. Пустота. В нем самом, в мире, который он начал создавать и который внезапно замер, как на стоп-кадре. Персонажи валялись тут и там бесформенными кучами – кукловод ушел... или умер, неважно. Небо море и горы из живых постепенно превращались в нарисованные скверным художником, пачкуном, приобретая ненатуральный цвет.

Костя проигрывал эту битву. Он проигрывал ее, уже допуская страшную мысль, что не может писать и, скорее всего, никогда не сможет. Понимая, что это поражение может обернуться последним серьезным поражением в его в общем-то не особенно кчемной жизни. Оставив внутри эту пустоту, не сумев ее заполнить, он станет растением – умным, добрым, хорошим... но растением. Тем, чем был до книги, со всеми взлетами той жизни. Возвращаться туда он не хотел и день ото дня садился за работу, вымучивая, выдумывая...

Тщетно. Все, что появлялось на экране, через несколько минут безжалостно стиралось. Это не была книга, это был суррогат – без вкуса, цвета и запаха. Без жизни.

Все, конец. Оглушительное поражение. Крах.

Кроме того, что он предал дядю Гришу, ему предстояло пережить еще и это.

Но он бился. Два фронта плавно сливались в один. Он бился. Он цеплялся за те сто листов текста, которые написал раньше, за тот внушительный осколок мира, который уже создал. Но прежнее не отзывалось, хотя он орал во все горло. Оно ничем не могло помочь своему создателю.

Он пробовал зайти с другой стороны. «В чем феномен утраты способности писать книгу, – рассуждал он... пытался рассуждать – почти спокойно. – В потрясении от смерти дяди... В том, что я в этой ситуации вел себя, как последняя... Ладно. Допустим. Я не поехал на девятидневные поминки, боясь утратить с таким трудом восстанавливаемое внутреннее равновесие. Прошло больше трех недель; это и мало – и много. Я оттаял, отошел, схлынул стресс... Я вернулся. И все остальное должно вернуться тоже. Нельзя, НЕЛЬЗЯ допустить, чтобы я был так наказан. Да, я должен быть наказан за свою гордыню... но не убит. А если я не смогу писать... Если я не смогу написать эту книгу, – поправлял он себя, – часть меня умрет. Возможно, существенная. Возможно, самая существенная...»

Какие уж тут дни рождения и поездки на переговоры по поводу работы! При этом следовало помнить, что не подозревающая о его литературных потугах Оксана должна оставаться в своем счастливом неведении... Поэтому у нее на глазах он неизменно разыгрывал бурную деятельность, вел телефонные переговоры (а иногда их инсценировал), обновлял резюме на сайтах и живо обсуждал с женой свои шансы относительно того или иного предложения по работе. Она вздыхала и смотрела на него пристально... В другом состоянии он обязательно увидел бы этот взгляд и задумался над ним. Но не теперь. Все его мысли были заняты битвой с книгой; он даже опасался однажды заговорить об этом вслух...

Он позвонил Померанцеву и поздравил его с днем рождения, но на настойчивые приглашения и длинную тираду по поводу того, что он, Костя, ведет себя неправильно, попросту не обратил внимания. Он съездил к маме и даже, кажется, помирился с ней... Но, выйдя на улицу, не смог вспомнить почти ничего из того, что она говорила.

На дачу до сих пор так и не выбрался, хотя, кажется, пообещал маме перевезти ее туда в ближайшие дни. Там была Лиза... А новые потрясения были совершенно излишни.

Достаточно того, что целый месяц не двигался роман.

«Черт! Месяц! Все так отлично начиналось! Книга не оживает! И... есть ли смысл бороться?..»

...Перевоз мамы и вещей на дачу, к счастью, прошел вполне мирно. Лиза ни разу не показалась из своей половины дома и вообще вела себя тихо как мышь, – но это было не в счет.

В какой-то момент Костя внезапно вознамерился покаяться, выяснить отношения; решительно поднялся по ступенькам на крыльцо той половины и даже занес руку, чтобы постучать... Постоял, помялся, опустил руку, повернулся и почти на цыпочках спустился со ступенек.

Из глубины комнаты, невидимая с улицы за тюлем, Лиза наблюдала за Костей, сглатывая слезы, пока он не ушел за угол. Она любила брата... Но покойного отца она любила еще сильнее.

Костя не поехал и на сорок дней. Не нашел в себе сил. За почти полтора месяца со дня смерти дяди Гриши Егоров ни разу не был у него на могиле.

Он продолжал исправно, но вполне механически искать работу: ездил на собеседования, выслушивал отказы и сам вежливо отказывался от каких-то предложений. С наступлением лета живость этого процесса несколько спала, но, тем не менее, выделилась, как выражался Костя, «лидирующая тройка» фирм, которые всерьез заинтересовались им как будущим сотрудником – и он ими как вероятными местами работы. Оставалось лишь определиться. Он не торопился, опасаясь повторения недавней истории; не спешили и в фирмах, рассматривая других кандидатов.

Каждый день, каждый час он пытался сочинять, раз от раза осознавая тщетность попыток. Творческое бессилие раздражало, бесило его, и через какое-то время стало сказываться на характере и других сторонах жизни, в том числе – интимной. В ответ на осторожные попытки Оксаны выяснить, что с ним происходит, он грубил и однажды довел ее до слез, чего прежде никогда не случалось.