Озеро призраков - Любопытнов Юрий Николаевич - Страница 120
- Предыдущая
- 120/142
- Следующая
18.
Через месяц Копылов опознал двоих из четверых рэкетиров, терзавших его в гараже. Двое, Зуб и Холщ, были в бегах. Рэкетиры признались, что «постращать» Копылова их нанял Вадим. Вадима Копылов увидел из окна кабинета следователя: тот шёл в наручниках к машине в сопровождении двух милиционеров. Шёл независимо, и, казалось, идёт не в тюрьму, а на прогулку. Уже после Копылов узнал, что за недостаточностью улик его отпустили.
Лёха продолжал работать на заводе и всё происшедшее вспоминалось ему, как сон, кошмарный, но проходящий, как, впрочем, и всё в нашей жизни.
1988 г.
Рассказы
Заступник Кузьма Лычков
Самодеятельный художник Мишка Расшибаев ушёл из дому, снял на посёлке комнату, стал жить один. Его жена Агриппина, Грипка, как её звали, невысокого роста женщина с румяным лицом, останавливалась с бабами на дороге, костила мужа направо и налево, плакалась:
— Мой-то дурак… И с чево всё началось — с мелочи: я его картинки намалёванные в печке сожгла — избу загромождали, а он возьми да взорвись — дом бросил, с одним чемоданом ушёл, чтоб люди видели. Страмит меня… Ну ничего, вернётся, соколик, я ему устрою!..
Но Мишка не возвращался. Он тихо жил в бревенчатом прирубе с отдельным входом у бабки Ольги Калиновой, вдовы башмачника Никифора, скоропостижно умершего в прошлую осень от заворота кишок. Вставал рано. В неясном свете утра, бренча жестяными вёдрами, шёл на колодец за водой, умывался, обтирался мохнатым полотенцем, брился и, позавтракав, уходил на завод, где работал токарем. Окончив в пять часов смену, он не заводился с приятелями, а торопился домой, по пути заходил в магазины, толкался с женщинами у прилавка, облюбовывая товар, который ему необходимо было купить. По выходным дням, взяв этюдник, бродил за рекой или дальше, за песчаным карьером, в берёзовой роще, писал свои картины и, по всей видимости, не думал возвращаться к Грипке.
Грипка стала проявлять беспокойство. Как-то под вечер она зашла к своему дяде Кузьме Лычкову, жившему в центре посёлка в небольшом, под железной крышей доме. Села на стоявший у порога сундук, накрытый байковым полинявшим одеялом. Всплакнула, вытерла глаза концом платка.
— Дядя Кузя, нету у меня никого, кто бы заступился… Сходи к этому непутёвому, наставь ты его… Чево он меня позорит, не хочет жить, как люди. Сначала хозяйство забросил, теперь вот ушёл. — Грипка снова вытерла повлажневшие глаза. — Втолкуй ты ему, пусть бросит свою мазню, люди и без этого деньги зарабатывают… Я же не супостатница ему. Жил бы, как все люди, и не лаялись бы мы…
Выслушав Грипку, Лычков задумался, поглядел на племянницу, почесал небритый подбородок. Он любил, когда к нему обращались за советом, поэтому обещал сходить, но попросил на пол-литра.
— Тут ведь дело серьёзное, — сказал он. — Без выпивки такие вещи не обходятся. А потом… надо, чтобы вошла храбрость в тело… А то начнёт, не приведи Бог, твой Мишка буянить, у меня тверёзого и в коленях засвербочит, а приму я — мне и море по щиколотку…
Кузьма знал, что Грипка прижимиста. Он произнёс это и посмотрел в глаза племянницы.
— Да какой он буян, ты что, дядя Кузя! — ответила Грипка. — Ты его знаешь! Теля… Мухи не обидит, только вот бес вселился…
— Раз бес вселился, одной бутылкой не обойдёшься, две надо, — стоял на своем Кузьма.
Уступила Грипка, дала денег.
— Только ты уж, дядя Кузя, с ним построже. Неча ему бесславить меня. Пусть кончает со своими картинками, всё равно ничего путёвого из этого не выйдет. Какой он художник! Вот трактористом был — зарабатывал. Кому яму под погреб выроет, кому траншею для воды… Каб не его художества, так бы и жили…
— Не боись, — заверил её Кузьма. — Я ему разэтакому покажу, как семью разорять. Я ему выговорю. — Но будучи себе на уме, спросил Грипку: — Только из-за его картин и разлад? Другой-то нету между вами? — Он внимательно посмотрел на племянницу.
Грипка поправила развязавшийся платок, то ли всхлипнула, то ли с придыханием вздохнула.
— Какая там другая!.. Вот картинки его, будь они…
Грипка ушла, а Кузьма долго ещё ломал голову: «Как же это так, молодые люди, живут в достатке, муж не пьяница, не буян, а на тебе — бросает обихоженный дом и уходит просто так, подальше от прежней жизни».
Ночью, лёжа с открытыми глазами, слушая, как позвякивают о стекло крутые зёрна снега, как ветер гудит в трубе, Кузьма всё думал о предстоящем своем визите к Расшибаеву. Вот придёт он к Мишке, оглядится, ну выпьют они, конечно, не без этого. Тогда он и скажет: что, мол, тебе не живётся? В семье супротивничаешь, ушёл вот, люди языки чешут, потом дети у тебя… Кузьма повертел головой на подушке. Живёт небось, как бобыль, ничего у него нету, грязища, толком не ест и не пьёт, да что там говорить, знает Кузьма, что такое жить в одиночку… Надо всё сказать, чтоб Расшибаев понял, почувствовал, что за Грипку есть кому заступиться, не одинока она.
Кузьма натянул одеяло до подбородка, прислушался. Между порывами ветра он различал размеренное тиканье часов, висящих в соседней комнате.
Так вроде в чужую семью лезть и не гоже, продолжал размышлять Кузьма, но он — дядя, вместо отца, раз Грипка сирота… Правда, раньше она его не особенно чтила… А потом Кузьма не лезет, он поправит парня, поговорит с ним, и всё. «Боже упаси учить его. Сейчас молодежь такая грамотная. Чему я, старик, научу по теперешним временам? Схожу, — решил Кузьма, — заодно отдушину себе устрою, а то всё дома сижу, жизни не вижу».
Эта последняя мысль была очень приятна Кузьме. Он давно уже не выбирался на люди, а теперь вот представляется возможность, и денег Грипка дала… Но эта обласкавшая сердце Кузьмы мысль тотчас же уступила место другой, не столь приятной. Отговорит ведь жена от этой затеи. Скажет, куда ты, старый пень, пойдёшь, мало тебе своих забот, какой судия нашёлся, авдокат, так и скажет — «авдокат».
«А-а, — подумал он, — ничего не скажу старухе. Она не знает разговора между мной и Грипкой и про деньги, что мне дала племянница, тоже не знает».
И вот наступил его праздник, светлый день Кузьмы Лычкова. Это было недели за две до Аксиньи-полухлебницы, в воскресенье. С утра Кузьма сходил в баню, похлестался веничком, взятым с чердака из прошлогодних запасов, поговорил с мужиками о недавних событиях в своем районе, постригся в парикмахерской и, предвкушая радость дальнейших событий, распаренный, бодрый, с посвежевшим, розово-белым лицом пришёл домой. Ближе к полудню он надел собственноручно подшитые валенки, тёплый пиджак со множеством карманов, который носил только по большим дням, поискал выходную шапку, не нашел её и надел старый треух.
— Куда это ты выряжаешься? — окликнула его жена, выглянув из-за дощатой переборки. Она на кухне пила с соседкой-приятельницей чай из самовара, выжно пыхтевшего на столе. Настроение у Кузьмы было приподнятое, и он шутливо ответил:
— Оставляю тебя, старая! Иду к своей сударушке.
— Кому ты нужен, аноха, — проворчала жена и снова скрылась в кухне.
— Ещё нужон поди! — резко сказал он, в кармане пощупал бумажки, которые ему дала Грипка, и, широко раскрыв дверь, вышел на террасу.
— Закрывай дверь-то! — донёсся до него сердитый старухин голос, вторично перечеркнув праздничное настроение Кузьмы. — Раззявил, телепень!
Пасмурный, он сошёл с крыльца. Но, вдохнув морозного воздуха, посмотрев на белые крыши, припорошённые снегом верхушки столбов и ветки яблонь, обрадовался тому, что впереди у него полдня свободного времени, которым он мог распоряжаться, как ему вздумается, по своему усмотрению, не слыша ворчаний жены: «Не туда сел — помнёшь скатерть», «Сгрёб половик, а поправить тебя нет», «Ходит шаркает по полу», «Не отвязал собаку, и теперь она скулит, не даёт покою». Кузьма расправил плечи, молодцевато приподнял голову и пружинисто, похрустывая снегом, пошёл в сторону магазина.
- Предыдущая
- 120/142
- Следующая
