Озеро призраков - Любопытнов Юрий Николаевич - Страница 131
- Предыдущая
- 131/142
- Следующая
Тропинку потерял Тимоня на Золотниковском поле за Чёрным Клином. Сначала это его не обескуражило. Он размашисто шагнул влево, думая нащупать ногами твёрдую, утоптанную полосу, и когда не нашел её, принял вправо, но и здесь ждала неудача. Напрасно Тимоня вытягивал шею, стараясь поймать взглядом какие-нибудь приметные ориентиры дороги. Он знал, что три дня назад здесь прошёл бульдозер и должны были возвышаться по краям островерхие глыбы и комья снега. Но их не было.
«Неужели всё завалил снег? — подумал Тимоня. — Как же это так, крути-верти…»
— Эй-ей-ей-й! — покричал он, не в надежде услышать ответ, а больше для храбрости, чтобы не было одиноко.
Никто ему не откликнулся, и хотя ничего другого он не ожидал, Тимоне стало не по себе в этой снежной ловушке.
А всё эти… его приятели — Димка Матанин да Стёпка Чирвеев, черти!.. Прибежали сегодня в ремонтно-строительный (Тимоня даже скособочил рот, передразнивая, как они прибежали), сунулись к нему. Он как раз срочную работу заканчивал для отдела главного механика, нервничал — там не подходило, здесь не вырисовывалось. Выматерился без остатка, пока сделал, устал. А эти тут как тут.
— Хочешь выжрать? — спросили они Тимоню.
У Тимони и глаза разгорелись.
— А чо?
— Чо! Хочешь?
Тимоня сглотнул. Зазря ведь не выпьешь. Наверное, что-нибудь строгануть, подогнать, выпилить. Сколько раз на дню прибегают за этим в строительный, всем чего-нибудь надо. Он сел на верстак, ноги свесил, начальственно спросил:
— Что надо?
— Да бабе одной стенку собрать… импортную. Вино она ставит.
Димка и Стёпка уткнулись глазами в Хлупнева.
Тимоня сдвинул кепку на лоб, как это у него бывало в минуты раздумий, поскрёб затылок изуродованным механической пилой пальцем и, прищуря глаз, спросил:
— Когда?
— После смены…
Тимоня опять поскрёб затылок, двинул губами.
— Мне ведь ещё… в деревню, крути-верти…
— Доберёшься. Мы быстро… трое. В момент сварганим.
Тимоня сплюнул на пол и согласился.
Стенку собрали часа за три без перекуров. И то пришлось поколупаться. Чертёж был безпонятный, фурнитура — барахло, резьбы — дрянь. Да и в квартире не размахнёшься — мешались друг другу. Сначала Тимоня всё в чертёж тыкался, крутил его, вертел, приспосабливался. Потом забросил его в угол, стал так собирать, и дело на лад пошло.
Хозяйка обрадовалась, когда всё было сделано. Собрала на стол. За разговором ещё часа полтора— два просидели. Вот и припозднился Тимоня. Хорошо, что ёще на автобус успел, а то бы кукарекал в городе где-либо на вокзале.
А снег шёл и шёл. Он придавливал Тимоне плечи, залеплял глаза и уши, таял на лице, каплями сбегал к подбородку. Тимоня брал то правее, то левее и наконец понял, что окончательно потерял ориентировку в этом снежном месиве.
«Ай, чёртова курица, крути-верти, — ругался он, усталый садясь в снег, чтобы немного передохнуть. — Ведь так замёрзнуть недолго».
Замерзать ему не хотелось, и, отдохнув минут пять, он снова принялся разыскивать дорогу, разгребая снег руками и ногами. Скоро, однако, выбился из сил и вдобавок потерял варежки. Куртка промокла, брюки тоже, мокрыми насквозьь были и матерчатые ботинки с обсоюзкой поверх подошвы. Вначале было жарко, а теперь Тимоня почувствовал, что спина холодеет и начинают мёрзнуть руки и ноги. Не к месту вспомнились слова песни, которую часто певали родственники в застольщине: «В той степи глухой замерзал ямщик».
«Вот так, наверно, и замерзали, — отметил про себя Тимоня, и у него опустились руки, а сердца коснулось недоброе. — Конец. Что толку грести снег. Его уйма — весь не перелопатишь».
Тимоня когда-то читал, что можно и не замёрзнуть, если хорошо укрыться снегом, будет он вместо одеяла. Ведь живут эскимосы в ледяных жилищах. Подумав так, он подрыл снег и удобнее устроился в получившейся выемке. Будь что будет, решил он и посмотрел вверх и увидел серую пелену, легко опускавшуюся на него, и ему стало грустно и жалко себя. Он глубоко вздохнул, поднял воротник и закрыл глаза.
Сначала ему было неприятно сидеть в этой яме: всё на нём было мокрым, стягивало кожу, к тому же его начало знобить. Потом озноб прошёл, он перестал дрожать, напала какая-то вялость, и мысли пошли неспешные и длинные, как зимняя дорога.
Мысль о близкой смерти не раздражала Тимоню, как было раньше, когда ему думалось о ней. Тогда он воспринимал смерть как нечто враждебное и тёмное. А сейчас ему было всё равно, и не было страха перед неминуемым. Завтра, наверно, его обнаружат здесь, а может, и не завтра… Жена будет плакать, заревёт Наташка, дочка его…
Тимоня куда-то провалился, и какое-то время мыслей не было. Были пустота и небытие… Потом он снова обрёл самого себя, и ему показалось, что его грубо толкали и кричали над ухом. Потом опять стало покойно, что-то пошатывалось под ним, скрипело, как в детстве, когда он в первый раз ехал на санях. Тогда лошадка резво бежала по первопутку, а по бокам саней, чуть вдалеке, за полями, тоже бежали кусты бредника, заиндивевшие и похожие на больших белых ежей, берёзы на опушках, опустившие до сугробов тонкие в инее косы, овраги с осиной и черёмухой, переметённые до краёв пушистым снегом. Рядом пел песню полоз и оставался на белом снегу искристый его след да сбитая, неотчётливая ископыть лошади.
Потом Тимоне стало жарко, так жарко, что он напрягся, чтобы открыть тяжёлые веки и посмотреть, откуда такое испепеляющее тепло. Что за чертовщина! Лежит он в своём доме, на диване, в новом белье. Вроде бы обмытый, чистый, как ангел. Умер, была первой мысль Тимони. Врач, верно, уже справку о смерти выписал…
Послышались шаги. Ага, жена ходит. Тихо, почти неслышно. В слезах. Жалко ей его, конечно. Жалко! А если бы знала, как Тимоня вертел-крутил, наверно, не было бы так жалко?.. Окна зашторены, пахнет спиртом, ещё чем-то больничным… Вскрывали в морге, всполошила мозг Тимони горькая мысль. Оттого, что его вскрывали, стало нехорошо и стало подташнивать. Он провёл рукой под рубашкой, стараясь нащупать шов, оставленный ножом хирурга, но не нашёл. Его разрубленный толстый ноготь задел за тело, и Тимоне стало больно, и он радостно подумал, раз больно, значит, жив.
Хотел поправить своё тело на постели, но сил не было. Он ощущал такую слабость, что первоначальная радость мигом перешла в уныние: что радоваться, всё равно при смерти, лучше бы сразу к одному концу… Вон и Грушка плачет. А чего ей плакать, если он будет жить…
Тимоня прикрыл глаза, а сам всё думал. С кем останется Грушка? Найдёт ли хахаля? Вот Клашка — та найдёт. Неожиданно его мысли перешли на Клашку. Интересно, придёт ли она проститься? Нет, побоится. Тимоне будет всё равно, а ей… ей ещё жить да жить. Одна жена только об нём и заботилась. А он ведь ни во что её не ставил. Уж её-то он пообижал!.. Бывало, как немного переберёт, так и давай к ней приставать — и это не так, и это не сяк. До чего доходило — руки распускал. Было дело. Тимоня аж вспотел, как вспомнил. Не понравилось ему как-то, что она с Колькой Аксютиным на колодце долго языком трепала. Колька был мужик хват, нет-нет да и заглядывался на Тимонину половину. А Грушка не какая тебе бабёха, так себе. Она — баба стоящая. А вот, чтобы языком не молола с кем ни попадя, он и огрел её коромыслом по крутым плечам, как только поставила вёдра на пол. Тимоня почувствовал, как закраснел весь аж под одеялом, под рубахой, — так ему стало Грушку да и себя жалко, что хоть святых выноси…
А если бы Грушка знала, что он хороводился всё прошлое лето с Клашкой Никифоровой? Что бы было?! Если всё вспомнить, роман можно написать. Баба попалась… Прихватила Тимоню как арканом. Бывалыча едет он с работы. С автобуса сойдёт и тропинкой через Тростянку по лесу напрямик к дому. Идёт, а у Иванова луга, что под Духмяной горкой, Клашка и вырисовывается. Тимоня оглянется — никого нету, и пойдут они. Сначала всё были шуточки-прибауточки, а потом всерьёз дело пошло. Вцепилась Клашка в него: не стряхнёшь, не сбросишь, стала от Грушки отбивать — и такая она, и сякая… Разве это жена?! Ты вот посмотри на меня. У меня и глаза какие, и волосы… Да я для ради тебя в лепёшку расшибусь. Бросай дом и переходи ко мне…
- Предыдущая
- 131/142
- Следующая
