Христианство: Античность, Византия, Древняя Русь - Фроянов Игорь Яковлевич - Страница 10

Одновременно с этими представителями материалистической натурфилософии с критикой религиозных воззрений выступили и учителя практической мудрости, первые профессиональные социологи — софисты. Например, Протагор заявлял: «О богах я не могу знать ни того, что они существуют, ни того, что их нет, ибо многое препятствует знать это: и неясность вопроса, и краткость человеческой жизни» (пер. А. О. Маковельского). Этот скепсис уже был равнозначен отрицанию. Но еще более категорично выступил с позиции отрицания младший современник Протагора — Продик, за что и был причислен к разряду безбожников. Продик выдвинул оригинальное объяснение происхождению веры в богов: она развилась из почитания людьми полезных для жизни предметов. По свидетельству Секста Эмпирика, Продик говорил: «Солнце, луну, реки, источники и вообще все полезное для нашей жизни древние наименовали богами за пользу, получаемую от них, как, например, египтяне — Нил». Вот почему, заключает Секст мысль Продика, «хлеб был назван Деметрой, вино — Дионисом, вода — Посейдоном, огонь — Гефестом, и так все из того, что приносит пользу» (пер. А. Ф. Лосева).

Если у Продика, как и у Демокрита, происхождение религиозного культа выводилось из почитания людьми сил внешней природы, то Критием, философом-софистом и политическим деятелем конца V века до н. э., выдвинуто другое, уже чисто социологическое объяснение: религия была изобретена в глубокой древности неким мудрым политиком для того, чтобы страх перед богами удерживал людей от совершения тайных преступлений точно так же, как страх перед законами удерживает их от преступлений явных. Взгляд этот был развит Критием в драме «Сизиф», отрывки из которой цитирует Секст Эмпирик. Тезис Крития об условности и искусственности обычая почитания богов предвосхищал ставшую популярной в эпоху европейского Просвещения, в особенности у французских публицистов, теорию, согласно которой религия была изобретена ловкими обманщиками, чтобы внушить людям страх.

Эти факты красноречиво говорят о развитии уже в классическую эпоху атеистических идей и настроений, по крайней мере в среде просвещенной античной интеллигенции. Полисное государство чувствовало опасность, которую несли подобные взгляды. В Афинах в конце V века до н. э. неоднократно предпринимались попытки обуздать опасное свободомыслие философов. Это нашло отражение в ряде судебных процессов против носителей передовых атеистических воззрений. Одним из первых подвергся официальному обвинению в неверии философ-материалист Анаксагор (еще в 30-х годах V века до н. э.). Несмотря на заступничество влиятельного Перикла, Анаксагор был присужден к штрафу и изгнанию из Афин. В 415 году за выпады против Элевсинских мистерий подвергся обвинению в безбожии поэт и философ Диагор с острова Мелоса. Он был заочно осужден в Афинах, и за его голову назначена денежная награда. Несколько позже за пропаганду скептического отношения к богам был изгнан из Афин софист Протагор. Мало того, афинские власти через глашатая вытребовали сочинения знаменитого софиста у всех, кто их имел, и публично сожгли эти книги на городской площади.

Однако остановить такими мерами распространение новых воззрений было невозможно. Атеизму, правда, еще не суждено было победить, но и устои полисной религии несколько поколебались. Впрочем, решающий удар по позициям традиционной олимпийской религии был нанесен не философами, а самой жизнью. Начавшийся в Греции в IV, а в Риме во II веке до н. э. кризис полисной системы с естественной необходимостью повлек за собой и преодоление классических античных религий.

Кризис полиса был прежде всего кризисом гражданского общества. Прогрессирующее развитие крупнособственнического, рабовладельческого хозяйства в сочетании с рядом других факторов вело, с одной стороны, к концентрации собственности в руках немногих, а с другой, к разорению и обнищанию масс свободных граждан. Рост социального неравенства вызывал обострение общественных отношений даже в передовых, демократических полисах, где прилагались особенные усилия для поддержания видимого равенства между гражданами. Бьющая в глаза роскошь богачей вызывала зависть и недоброжелательство низов. Растущее раздражение народной массы находило выход в стихийных выступлениях против зажиточной верхушки. Социальная смута приводила к расколу каждой гражданской общины на два враждебных лагеря — бедняков и богачей.

В таких условиях и обнаружилось банкротство полисного государства. Возможности его были весьма ограничены, а между тем граждане предъявляли к нему все более высокие требования. Бедные настаивали на расширении системы общественного вспомоществования, а богатые — на защите своей собственности и жизни от посягательств со стороны этой бедноты, на наведении в стране твердого порядка. Не будучи в состоянии удовлетворить эти требования, а следовательно, и обеспечить единство и согласие граждан, полисное государство утрачивало исторический смысл. Более того, оно становилось помехой на пути дальнейшего экономического и политического развития, все более и более выходившего за рамки города-государства.

Социальное и политическое банкротство полисных государств повлекло за собой преодоление и полисной идеологии, разочарование в традиционных политических доктринах, падение интереса к традиционным культам. Этому способствовал также общий идеологический прогресс, в особенности заметный в успехах социологической философии (софисты, Сократ и его школа). При этом, однако, в духе времени, содействовавшего росту духовной депрессии и потребности в утешении, развитие критического отношения к традиционной полисной религии сопровождалось не только и даже не столько усилением атеистических настроений, сколько ростом мистицизма, развитием своеобразного богоискательства. Представители полисной элиты, состоятельные, обладающие досугом, открытые воздействию новых идей, обнаруживают особый интерес к самопознанию, к проблемам этики, к раскрытию глубинных связей между человеком и обществом, между человеком и богом. Замечателен в этом отношении пример Сократа, который, опираясь на достижения софистической науки, но вместе с тем и полемизируя с крайним релятивизмом софистов, развил оригинальное учение о добродетели (arete) как об истинном знании и умении поступать в соответствии с понятиями о высшей, то есть нравственно оправданной, пользе.

Стремясь к истинному знанию, Сократ придавал большое значение некоему божественному знамению, или голосу, в котором, очевидно, можно предполагать мистически понятую интуитивную способность к познанию. Но сам философ усматривал в этом возникавшем в глубине его души таинственном голосе, предупреждавшем против того или иного поступка (по другой версии, вообще указывавшем, что надо делать, а что не надо), проявление божественной воли, или божье знамение (daimonion semeion, или просто daimonion), что свидетельствует о мистическом сближении сферы познания со сферой религии. Поэтому хотя Сократ и не порывал с официальной полисной религией и подчеркнуто исполнял все положенные обряды, его традиционная религиозность — при акценте на внутреннее, духовное постижение божественной истины — носила уже внешний, формальный характер. Своими заявлениями о демонии Сократ открывал дорогу поиску нового, более утонченного культа высшего разума, смыкавшегося с божественным началом мира.

Очевидным становилось стремление образованной верхушки античного общества не только развить концепцию божества, но и психологизировать саму религию и, таким образом, сомкнуть духовный мир человека с горним миром богов. Аналогичного рода тенденция усиливается и в народной массе. Разумеется, здесь это совершалось на ином интеллектуальном уровне и потому в иных формах. В частности, показательным было повышение интереса к мистическому действию, якобы создававшему возможность для более интимного общения верующих с божеством. Однако, каковы бы ни были различия в новом подходе к религии у проповедников и поклонников идеалистической философии и масс простого народа, общим для всех оказалось стремление дополнить или заменить формальную связь с божеством посредством обряда — более глубоким эмоциональным общением души с богом.