INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - Казот Жак - Страница 101
- Предыдущая
- 101/256
- Следующая
И вдруг, перевернув страницу, он увидал главу под названием: О переливании душ. Читая эти слова, Тобиас так и подскочил, как если бы внезапно его посетило предчувствие, что тайна, которую он пытался так долго разгадать, вот-вот ему раскроется. Он бросился за матерью, велел ей сидеть в лавке, а если кто придет к нему — отвечать, что ушел; сам же побежал к себе в комнату, заперся там, чтобы уж никто не мог его потревожить, и погрузился в чтение главы, которая, как он ожидал, должна была являть собою чудеснейшее творение, какого никогда еще не выходило из-под пера философа.
Не только при чтении книг, но и всегда в жизни: в дружбе, в надеждах и ожиданиях, а особенно в женской любви — следует опасаться разочарований, подобных тому, что ожидало Тобиаса Гварнери. Глава, за которую минуту назад он отдал бы фунт собственной плоти, оказалась жалким опусом, начиненным цитатами из Отцов Церкви, Аристотеля, Платона и Писания. Бесчисленные отступления, отвлечения и рассуждения автор завершал совершенно оригинальным заявлением — что душа бессмертна. Бесспорно, под великолепным заголовком были заключены двадцать самых убогих страниц этого огромного ин-фолио.
Но это не остановило Тобиаса Гварнери: час его пробил. Ухватившись изо всех сил за открывшиеся ему внезапно три слова, он попытался выдавить из них рациональное зерно тех предвидений, которые были в нем изначально. Он стал представлять себе человеческую душу как некоторую подвижную субстанцию, перемещающуюся из одного места в другое благодаря собственной оживляющей силе. В Германии, где философия разлита в воздухе, простой ремесленник наслышан о метемпсихозе не меньше французского школяра, закончившего с похвальной грамотой класс риторики.{191} Так что система эта, при ее растяжимости, могла бы вместить без труда и идею философа-лавочника. Трехчасовое размышление, последовавшее за этим озарением, окончательно утвердило Тобиаса в его вере, и с тех пор его занимал лишь поиск материального способа применения этого психологического открытия на благо его искусства.
Прошло три месяца. Накануне дня Святого Иосифа,{192} когда городские часы давно уже пробили час ночи и весь Бремен спокойно спал, мастерская Тобиаса Гварнери была крепко заперта; чтобы случайный прохожий не разглядел через щели в ставнях свет, горящий в заднем помещении, он тщательно завесил стеклянную дверь в лавку куском плотной зеленой саржи, сложенным вдвое.
Впрочем, подобные предосторожности были вовсе не лишними, ибо воистину странным делом был занят хозяин музыкальной лавки.
На высокой кровати, покрытой красным расшитым полотном, где сорок лет назад мать Тобиаса произвела его на свет, теперь старая Бригитта Гварнери умирала в мучительной агонии от рака, давно уже разрушавшего ее тело. Из груди ее вырывались страшные хрипы, но лицо склоненного над ней сына не выражало ни малейшего сочувствия к чудовищным страданиям, свидетелем которых он был; ни слезинки не блестело в его глазах. Казалось, Тобиас был весь в предчувствии какого-то торжественного и рокового мгновения, и ожидание этого мгновения поглощало все его душевные силы.
Посредством странного на вид устройства, какого никогда прежде не было описано или задумано ни в одной человеческой науке, по-видимому предназначенного для сбора некоего загадочного вещества, кровать умирающей соединялась со столом, на котором лежала неоконченная скрипка. Трубка, изготовленная, очевидно, из сплава нескольких металлов, расширяющаяся на конце в форме воронки, была укреплена у рта старухи; выдыхаемый воздух устремлялся в нее с жутким свистом. Другой конец трубки соединялся с деревянным стержнем, наподобие штифта, который ставится между верхней и нижней деками во всех смычковых инструментах; только этот был в диаметре несколько толще обычного и не целиком деревянный, а полый внутри и должен был при помощи маленькой крышечки с винтом, великолепным образом сработанной, герметически закрываться, как только наконечник трубки будет отсоединен. Точно над местом временного соединения дерева и металла, как бы для предотвращения утечки в момент, когда они будут разъединены, помещалось нечто вроде кабинки или коробочки из сосны: от влажных, источенных червями дощечек исходил тошнотворный земляной запах, а огромный ржавый гвоздь, до сих пор торчавший в них, наводил на мысль, что некогда они были частью более массивной конструкции.
Было один час пятьдесят две минуты и несколько секунд, когда дыхание больной прервалось, сердце и пульс перестали биться, и в этот момент в воронке, шевельнувшейся, как при гальванизации,{193} раздался долгий вздох, пробежавший волной дрожи по всей длине металлической трубки и соскользнувший наконец в полость, с которой соединялся конец ее. Услыхав этот звук, Тобиас Гварнери вскочил: задыхаясь, с безумным взглядом, он выдернул трубку и яростно, изо всех своих сил, несмотря на невероятную силу сопротивления и не обращая внимания на горестное и жалобное потрескивание под его пальцами, завинтил крышку на деревянном стержне.
А теперь надо вам сказать, что, хотя и не было обнаружено никакого вещественного доказательства совершенного злодеяния, но, по всей вероятности, в этот выдолбленный кусок дерева Тобиас Гварнери заключил душу собственной матери, — именно она оказалась принесенной в жертву его чудовищному открытию.
В тот момент, когда порвались последние путы, приковывающие душу к ее смертной оболочке, отжившей свой срок, душа устремилась обратно вверх, но сразу же попала в узкий коридор, по которому вынуждена была следовать: она заметалась в тоске и в конце этого пространства, быть может, выскользнула бы, до того как ее палач успел бы завернуть крышку; но в жутком устройстве все было заранее предусмотрено. Сосновые дощечки, прикрывавшие место свершения гнусного таинства, были частью только что вырытого на кладбище гроба. Когда душа рванулась наружу, ужас перед этим запахом смерти, через который ей предстояло пройти, заставил ее отпрянуть; тогда-то подоспел Тобиас и запечатал дверь тюрьмы. С тех пор он держал душу там и мог пользоваться ею в своих целях.
Не стоит думать, однако, что подобные, наводящие ужас своею дерзостью, предприятия легко даются тем, кто их затевает; ибо, как только все свершилось, Тобиас упал навзничь, как пораженный электрическим разрядом. Он пролежал на полу без сознания еще несколько часов после восхода солнца.
Когда он пришел в себя после этого длительного обморока, то прежде всего почувствовал сильнейшую усталость во всех членах, как будто он проделал длинный путь; с большим трудом удалось ему собраться с мыслями и вспомнить, что с ним произошло минувшей ночью. В конце концов, однако, эта картина предстала перед ним живо и со всеми подробностями. Руки у него все еще дрожали, и эта дрожь больше его не покидала. Он приблизился к кровати, где лежало тело его матери, уже холодное и окоченевшее. Он закрыл ей глаза, стараясь не встретиться с ее пристальным взглядом; потом прикрыл и лицо, но страх не проходил: ему казалось, что угол, который образовала простыня на лице, выражает упрек и угрозу.
Прошло две недели, с тех пор как бренные останки Бригитты были преданы земле. Даже во время погребения происходили странные вещи: каждый раз, когда священник поминал в молитве душу усопшей, свечи вокруг гроба с телом гасли сами собой. Немало было толков об этом необычном обстоятельстве, равно как и о некоторых других. Будучи свидетелем этого загадочного явления и мучась в душе угрызениями совести (хотя радость осуществления мечты всей его жизни заглушала их до поры до времени), Тобиас пока не решался устроить испытание теперь уже готовой скрипки. И все же в ней таилась какая-то чудесная гармония: даже когда ветерок просто касался струн, слышались вздохи, исполненные невероятной нежности.
- Предыдущая
- 101/256
- Следующая
