Огонёк - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 13

• Предыдущая
• 13/23
• Следующая

Некоторые из «экстерок» прибежали тоже. Усачка в их числе.

— Вот вам от меня, Ирина! — произнесла она, таинственно отведя меня за елку.

— Что это?

— Сердце! Мое сердце! — и она сунула мне в руки хорошенькое сердечко из малинового леденца.

Не долго думая, как истая сладкоежка, я сунула его в рот. Превкусное сердечко!

— Боже мой! Вы съели мое сердце! Ах, Ирина! Ирина! — с искренним ужасом завопила Усачка.

— А что? Разве нельзя этого? Ну в таком случае… Хотите, я выплюну его? Хотите!

— О нет, нет, только не это! И она завздыхала так, как может вздыхать разве один только паровоз. Странная девочка! Почему бы ей не удовольствоваться простой дружбой? Нет, какая-то глупая беготня!.. Обожание, символическое поднесение сердец! Все это очень смешно и глупо!

Уходя после того, как была украшена елка, Катишь опять подошла ко мне и шепнула:

— Я не сержусь на вас, Ирина, за то, что вы съели мое сердце, хотя мне было бы во сто раз приятнее, если бы вы спрятали его на память обо мне. Но… но все-таки я помню мое обещание… Мои братья будут танцевать на балу только с вами. Исключительно с вами.

Перед обедом мы все по очереди побывали у Слепуши. Когда я вошла в темную, как могила, комнату, мне, признаться, стало как-то не по себе.

— Сюда, Ирина, здесь ваша подруга! — услышала я голос Марьи Александровны.

Я протянула руки и встретила тоненькие пальчики Раисы. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я быстро наклонилась и поднесла эти цыплячьи (так худы они были) лапки к моим горячим губам. И в горле у меня что-то защекотало, защекотало…

Тронутая таким порывом, больная заплакала в темноте.

— Слезы! Боже сохрани! Нельзя этого! Нельзя, дитя мое, Раиса! — услышала я снова встревоженный голос. Потом мягкая рука госпожи Рамовой легла мне на плечо и ласковым, но настойчивым движением выпроводила меня за дверь.

— Нет, вы слишком горячий, Огонек, вам нельзя появляться здесь до полного выздоровления Раисы, — шепнул мне на ухо тот же приглушенный голос.

Как, и сама начальница, значит, успела узнать мое прозвище?

Делать нечего! Пришлось уйти.

А вечером зажигали елку, и мы танцевали. Был приглашен худой, как спичка, тапер с длинными волосами, который как сел на свой круглый табурет у рояля, так и не вставал с него весь вечер, то и дело меняя вальсы на шакон, шакон на миньон, венгерки, pas d'Expagne и прочие модные салонные выкрутасы.

Я танцую из рук вон плохо и поэтому предпочла уместиться за роялем и, глядя на ловко порхающие пальцы музыканта, вспоминать, как чудесно играет дядя Витя — наш лучший трагический актер.

Вдруг, о ужас!

Передо мной, как из-под земли, выросла Усачка, окруженная тремя молодыми людьми: одним юнкером и двумя кадетами. И все трое были на одно лицо, вот что потешно! Все трое толстые, красивые, упитанные на славу. Глаза Катишь сияли от удовольствия, когда она громко, чуть не на всю залу, проговорила:

— Вот мои братья, Ирина! Старший Жорж, средний Макс и младший Никс. Потом повернулась к этой достопримечательной тройке и строго настрого приказала: Мальчики! Вы будете не жалея ног танцевать весь вечер с одною m-lle Ириной только или… или я вам больше не сестра!

Должно быть, «тройка» питает исключительное уважение к сестре (что встречается, насколько мне известно, довольно редко у подрастающих юношей — братьев), потому что, к ужасу моему, я не присела за этот вечер. Ах, как я устала! Я готова была провалиться сквозь паркет или просить пощады. Но они все меня кружили, кружили… без передышки. Так кружит ветер крылья мельницы или белка свое колесо.

Уф! К тому же мое белое платье, из которого я успела вырасти с осени, было тесно и жало подмышкой, а ботинки? Миллион терзаний! И к чему было покупать такие ботинки, которые были на два номера меньше моей собственной ноги?!

Пока я танцевала, это не было так больно, но когда во время кадрили мой кавалер посадил меня на стул, я почувствовала адскую муку. Решительно не могла понять, который из них Никс, Макс или Жорж… Такая глупая у меня память на лица!

— Катишь права, m-lle, находя вас похожей на Марию Антуанетту Действительно, есть что-то трагическое в вашем лице, — услышала я любезное обращение моего кавалера.

Трагическое! А? Мария Антуанетта?

Хорошо ему это говорить… Если бы он только знал! Завтра у меня будет столько же мозолей, сколько пальцев на ногах. Но надо было что-нибудь ответить этому упитанному поросенку и, собравшись с духом, я начинаю:

— Не правда ли, как красивы эти огоньки! — и указываю на залитую свечами елку.

— Я знаю один Огонек, который во сто раз красивее! — говорит мой толстяк и улыбается во весь рот, крупный, как у волка.

— Как, и вы тоже знакомы с моим прозвищем? Благодарю вас, monsieur Жорж!

— Увы! Я не Жорж, а Макс! — вздыхает он так тяжело, точно у него тоже, как и у меня, слишком узкая обувь.

Ах, если б он замолчал! Решительно не знаешь что отвечать даже, когда так нестерпимо ноют сапоги, то есть ноги, хотела я написать.

И опять это кружение, снова. Терпеть не могу танцев. Счастливица Принцесса, как она легко и грациозно держится на балу… И какая красавица! Этот золотой венчик из кос, как прелестно он идет к ее тонкому личику, а ее белое платье сидит, точно вылитое на ней!

Как должна быть горда Принцесса: танцует с физиком Николаем Николаевичем Фирсовым, который пользуется здесь, в гимназии, репутацией самого интересного человека. Но она ничуть не важничает, Марина, напротив, иногда ее глаза испуганно смотрят в мои.

— Что вы, Принцесса? — тихонько осведомляюсь я, когда мы, дамы, делаем «chaine» последней фигуре.

— Ах, это такая пытка, Огонек, танцевать с учителем! Такая пытка! — говорит она печальным голосом. — Того и гляди он начнет спрашивать о беспроволочном телеграфе или про динамомашину из прошлогоднего курса, а я ничего не помню, ни-ни! И потом я посадила себе пятно на буффе, когда ела апельсин, что, незаметно?

— Нет! Нет!

— Незаметно оттого только, что я держу руку все время так, чтобы прикрыть пятно. Огромное пятно, величиною с целый рубль, — убитым тоном заключает она.

Я успокоила ее как могла и пошла к моему кавалеру. И мы опять запрыгали и закружились с убийственной быстротой.

Бал кончился в три часа ночи.

Я не пришла, а едва ли не на четвереньках вползла в спальню. Принцесса помогла мне раздеться и посоветовала поставить мои красные, точно кипятком ошпаренные ноги в таз с холодной водой. Я так и сделала. Ах, как это чудесно освежает!

Наши еще не спят. Только малютки похрапывают в их спаленке как ни в чем не бывало. Бедняжкам не разрешили побывать на балу. Зато я, Принцесса и Живчик опустошили чуть ли не весь буфет в их пользу, и целая горка лакомств возвышается на каждом ночном столике у их постелей.

Я пользуюсь тем, что ноги мои утихли, беру перо, походную чернильницу и описываю следом за этими страницами сегодняшний бал моей Золотой.

Тра-ля-ля-ля! Я готова кружиться вальсом, хотя не терплю вальса!

Я готова вертеться колесом по комнате!

Я готова проглотить целую ложку горчицы, перца или касторового масла!

Я готова выучить наизусть целую страницу немецких стихов!

И еще готова вымыть пол дочиста во всех комнатах интерната!

Я готова…

О, нет на свете такого дела, самого скучного и неприятного, которого я бы не исполнила теперь.

Тра-ля-ля-ля! Если есть на свете очень счастливые люди, то могу себя смело причислить к ним.

Письмо от Золотой. И еще какое!

«Он» сдержал слово! «Он» кому-то что-то сказал и… в результате Золотая получила приглашение приехать сюда, в Петербург, Великим постом для дебюта.

Ура! Ура! Ура! Я увижу ее через два месяца, не позднее! Увижу мою Золотую! Не кого-нибудь, а ее… сокровище мое, сердечко мое, душу мою — мамочку.

Когда я читала письмо, я вся дрожала. Потом, когда закончила, велела Живчику и Финке держать меня крепко-крепко, чтобы я не вышибла лбом рамы и не выскочила из окна!

• Предыдущая
• 13/23
• Следующая