Т-а и-та - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 39

• Предыдущая
• 39/40
• Следующая

Целые дни проводили, готовясь к выпускным экзаменам, в саду институтки. Расстилали казенные пледы на молодой бледной травке под деревьями, уже опушенными редкой зеленью, уже предчувствовавшими скорую радость весеннего расцвета.

Кое-где вскрывались уже набухшие почки и носились над ними первые мотыльки. Звонко заливалась иволга, и ее звонкое пение, доносившееся из послед ней аллеи, тревожило молодые, чуткие, столь восприимчивые ко всему прекрасному, сердца.

Чудный апрельский вечер. В воздухе носится чарующий нежный аромат весны.

В полуразвалившейся беседке в последней аллее, где постоянно царит такой славный зеленоватый полумрак, идет усиленная подготовка к экзамену истории. Мрачный историк не знает пощады, и на его экзамене следует знать предмет на зубок. Это не то, что батюшка, которому Золотая рыбка умудрилась сказать на выпускном экзамене Закона Божие, что Иоанн Златоуст жил за два века до Рождества Христова. В просторной беседке собралось с книгами в руках несколько человек. Стоят, сбившись в кучку и затаив дыхание, следят, как какая-то серенькая пичужка домовито хлопочет, таская в клюве былинки, травки и соломинки для своего будущего гнезда.

— Mesdam'очки, смотрите, смотрите! — и умиленная Шарадзе с оживленным лицом указывает куда-то вдаль.

Там носится с легким писком вторая пичужка.

— Это — муж и жена, — решает армянка, — и через месяц в их гнездышке будут прелестные маленькие птенчики.

— Трогательная идиллия, — смеется Баян.

— Ну, уж ты молчи лучше! — вспыхивает Шарадзе. — Ужасно заважничала с тех пор, как метишь в belle-soeur'ки[32] к классной даме.

Теперь наступает очередь вспыхнуть Нике. Ах зачем она рассказала всем об этой светлой странице ее жизни, о первой любви ее к брату Зои Львовны, к этому милому энергичному Дмитрию, которому дала обещание стать его женой. Но делать нечего. Слово не воробей — вылетит, не поймаешь. И она звонко, беззаботно хохочет.

— Смотри, выйду замуж за брата классной дамы, и сама синявкой сделаюсь, — хохочет Ника.

— Вот, вот! Это тебе как раз к лицу!

— Mesdam, слышите, кажется соловей щелкнул.

— Тсс… Слушайте, слушайте его.

— Нет, для соловья рано еще. А хочется песен. Пусть Неточка споет.

— Спой, спой, Нета, напоследок, — пристают девушки к Спящей красавице.

— А кто за меня войну Алой и Белой Розы выучит? Не вам, а мне отвечать, — говорит своим певучим голосом Нета, и тут же, не совладав с собой, начинает:

Словно всколыхнулся и замер старый сад, и притих весенний ветер, не шелестя травой… Все росли и крепли бархатные звуки улетали, как окрыленные, туда, в голубую заоблачную высь, и сладко мечтается под такое пение. Разгораются юные души, жаждущие подвигов, любви и самоотречения…

— Mesdam'очки, — первая приходя в себя, прошептала Капочка, когда последняя нота романса замерла в воздухе, — как хорошо нынче! Целый бы мир обняла сейчас!

— А провалимся, дорогая моя, завтра на экзамене, так будет совсем скверно, — неожиданно вставляет Зина Алферова.

— Mesdames, а я как об истории завтрашней подумаю, так у меня под ложечкой начинает сосать, — проглатывая мятную лепешку, с унылым видом говорит Валя Балкашина.

— Ложку брома, двадцать капель валерьянки, горчичник, и все будет прекрасно, — смеется Золотая рыбка.

— Да, mesdames, сейчас мы сидим здесь в беседке, такие близкие, такие родные, — говорит, любуясь приколотым на груди у нее цветком хризантемы, Муся Сокольская, — а через год забудем мы друг друга, как будто и не были мы вместе, не веселились, не волновались никогда.

— Ну, это ты сочиняешь положим, дитя мое. Мы с Мари, например, никогда не расстанемся, — горячо произносит черненький Алеко. — И жить будем вместе, и горе и радость делить пополам.

— Вы счастливицы, — с завистью глядя на подруг, говорит кто-то.

— Я, mesdames, уеду в Австралию. Переоденусь в мужское платье, буду обращать в христианскую веру дикарей, — с блестящими глазами говорит Капочка.

— Не завидую я дикарям, — смеется Золотая рыбка, — ты, Капочка, костлява, как лещ и вся постным маслом пропиталась. Зажарят они тебя на костре, а есть-то и нечего…

— Я в Тифлис поеду. Верхом скакать стану… Далеко в горы поскачу, — с разгоревшимися щеками роняет Тамара.

— А загадки загадывать будешь? — прищуривает лукаво Алеко свои цыганские глаза.

— Понятно, буду.

— Лошади?

— Кому?

— Ну, лошади, на которой поскачешь.

— Вот еще. Зачем лошади, когда люди есть.

— А ты, Неточка, на сцену поступишь? С таким голосом грешно хоронить талант.

Прекрасное лицо Козельской вспыхивает.

— Куда ей на сцену! — хохочет Маша Лихачева. — Она выйдет петь на сцену, откроет рот и заснет.

— Неправда, — улыбается Нета, — это раньше было бы, может быть, а теперь нет… — и глаза недавней Спящей красавицы устремляются куда-то с мечтательным выражением. Там, в заоблачной дали мерещится ей легкий и стройный силуэт юноши с лицом Сережи Баяна, сумевшего расшевелить ее, тихую, сонную до сих пор Неточку, своими пылкими речами, в которых сулил в будущем себе интересную, захватывающую профессию электротехника, а ей — все то, что может дать ее бесспорный талант певицы.

Медленно садилось солнце… Алая вечерняя заря вспыхнула на горизонте и ярким поясом опоясала полнеба…

— декламирует стихотворение своего любимого поэта Надсона Наташа Браун.

Когда она кончает, все долго молчат. И снова тихо звенит нежный, печальный голос «невесты Надсона».

— А я, mesdames, уеду к себе на родину, в Саратов… Продолжать буду копить деньги на памятник «ему». Вот поставлю памятник, украшу венками и буду каждый день ходить туда, свежие цветы менять, а зимой венки из хвои.

— А я в Севилью поеду, — неожиданно вырывается у Галкиной.

— Вот-вот, тебя только там и не хватало! — смеется Шарадзе.

— И не хватало, понятно… Жить буду там, на бой быков ходить, серенады слушать.

— Смотри, прекрасная испанка, за тореадора замуж не выскочи, — смеется Золотая рыбка.

— Тебя не спрошу.

— А Хризантема, mesdames, не права, говоря, что мы разлетимся в разные стороны и забудем друг друга… Ведь есть же связывающее всех нас навеки звено, — неожиданно поднимает голос Ника, притихшая было до сих пор в глубокой задумчивости, так мало свойственной этому жизнерадостному, подвижному, как ртуть, и неумолчному юному существу.

Все смотрели на нее вопросительно.

— Наша Тайна разве уже не связывает нас? Неужели вы о ней забыли?

— Но она будет в приюте и перестанет нуждаться в нашем попечении, — слышатся несколько грустных голосов.

— Напротив, напротив. Именно теперь и будет нуждаться, и всю жизнь. И мы должны, mesdames, довести доброе дело до конца.

Звонкий голосок Ники звучит глубоко, проникновенно.

— Мы не выпустим ее из вида ни на один день. Пусть те, кто живет в этом большом городе, навещают ее и сообщают о ней тем, которые будут заброшены отсюда на край света. Да, да, так будет. Так должно быть.

— Да будет так, — шутливо-торжественно поднимает руку Шура Чернова.

Но на нее шикают со всех сторон. Плоской и ненужной кажется в этот торжественный момент шутка.

— Да, да, mesdames, мы не можем оставлять Глашу, нашу Тайну, мы должны всячески заботиться о ней. Дадим же слово друг другу делать это.

— Даем слово!

— Честное слово!

— Клянемся!

— Да! Да!

Еще ниже спускаются голубые сумерки. Догорел алый закат на далеком небе. Где-то далеко от садовой беседки дребезжит звонок. Это зовут к ужину и вечерней молитве.

• Предыдущая
• 39/40
• Следующая