Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души - Холлингдейл Р. Дж. - Страница 10

Если говорить о Ницше как о поэте, то в период Пфорташуле его стиль постепенно вызревал, так что на момент отъезда он смог выразить свою неуверенность в будущем и чувство, что он оставил Бога отцов во имя лучшего, в таком сравнительно завершенном стихотворении, как «Незнакомому Богу»:

(Еще раз, прежде чем я продолжу путь и устремлю взор вперед, я одиноко воздену руки ввысь к тебе, кому я молился, кому я в глубинах глубин сердца торжественно посвящал алтари, чтобы всегда впредь мне твой голос звучал…)

Неуверенность в будущем дополнялась неудовлетворенностью прошлым, тем, каков он был и что сделал. В коротком рассказе, «Сон в новогоднюю ночь», написанном в 1864 г., автор проклинает Старый год за то, что тот был таким бесплодным; Старый год упрекает его в нетерпении и говорит так: «Плод падает, когда он созрел, не раньше».

Оглядываясь назад, Ницше оценивал десять месяцев, прожитые в Бонне, как потерянное время. В действительности они были тем периодом его жизни, когда он попробовал жить подобно всем прочим молодым людям и понял, что не может. Желание быть «другим» весьма распространено – и поверхностно; человек, который действительно отличен, другой, очень часто этого не хочет, потому что предчувствует, скольких страданий ему будет стоить такая оригинальность. В конце концов, он ничего не может с собой поделать; максимум, что от него потребуется, – это достойно встретить одиночество и разочарования, которые припасла для него жизнь; но поначалу он может сопротивляться судьбе или пытаться избежать ее, с ложным энтузиазмом заставляя себя заниматься тем, что окружающие его люди, похоже, считают нормальным. Это как раз то, что Ницше попытался проделать в Бонне, потому-то впоследствии и полагал, что бездарно потратил время.

Поначалу он, естественно, испытывал ощущение свободы после выхода из Пфорташуле и дал волю этому чувству, отправившись на каникулах в путешествие по Рейну в компании Дойссена, который также перебрался в Бонн, и еще одного молодого человека по имени Шнабель. Все трое отдали должное умеренной выпивке и катанию на лошадях, а Ницше насладился легким флиртом с сестрой Дойссена. (Дом Дойссена находился в Рейнланде.) Ницше и Дойссен были зачислены в университет одновременно 16 октября 1864 г.

Бонн пользовался превосходной репутацией в области филологии благодаря Отто Яну и Фридриху Ричлю, которые были не только первоклассными филологами, но также людьми широкой культуры и учителями, способными внушить ученикам великую преданность делу. (Наибольшую известность Яну принесла его биография Моцарта.) Не исключено, что оба сумели бы занять достойное место в любой области, на которую пал бы их выбор. Поначалу Ницше в большей степени привязался к Яну, но, когда в результате ссоры они не сумели поладить, оба юноши покинули Бонн, последовав в Аейпциг[13] за Ричлем, и именно с его именем в дальнейшем всегда будет ассоциироваться имя Ницше. По свидетельству Дойссена[14], трудно вообразить встречу более абсурдную, чем встречу Ричля и Ницше. У Ницше и Дойссена было общее рекомендательное письмо, и, прихватив его с собой, они отправились с визитом к Ричлю. Ричль вскрыл конверт и воскликнул: «Ах, мой старый приятель Низе! (Учитель Пфорташуле, составивший письмо.) Что он нынче поделывает? Здоров ли? Стало быть, вас зовут Дойссен. Очень хорошо, заходите ко мне, жду вас в ближайшее время». Казалось, интервью закончилось; но стоявший рядом Ницше, смущенно кашлянув, заметил, что его имя тоже указано в письме. «Ах да! – сказал Ричль. – Здесь два имени, Дойссен и Ницше. Добро. Добро. Ну что ж, господа, приходите повидаться в ближайшее время». Так Ричль впервые встретил юношу, которому суждено было стать самым знаменитым его учеником, далеко превзошедшим всех прочих.

Вскоре после прибытия в университет Ницше вступил в Burschenschaft (студенческое товарищество) «Франкония». Эти «студенческие объединения» формировались начиная с 1815 г. с целью объединить студенчество всех университетов Германии в движение, выступающее за либеральную единую Германию; но к 1860-м их политический пыл спал почти до точки замерзания, и они стали не более чем социальными клубами с ритуальными декорациями. Ницше старался изо всех сил вписаться туда: он произвел фурор в качестве сатирика, сослужили ему добрую службу и его способности пианиста-импровизатора. Но то, что составляло основную отличительную особенность Burschenschaften, а именно Biergemutlichkeit – пьянство, он так никогда и не сумел заставить себя полюбить. Короткий период его умеренного дебоширства остался позади, да и конституция его не отвечала привычным стандартам, годным для длительных пивных загулов. Он отдавал явное предпочтение пирожным с кремом, съесть которых мог любое количество. Среди наиболее дурацких студенческих практик были ритуальные дуэли, и, поскольку Ницше теперь являлся членом «Франконии», над ним тоже довлела необходимость приобрести какой-нибудь шрам дуэлянта – студенческий знак мужества. (Вопреки здравой логике, никто не мог рассчитывать на репутацию хорошего фехтовальщика до тех пор, пока не предъявлял шрам.) Дойссен[15] поведал нам, как раздобыл свой. Однажды вечером он прогуливался и мирно болтал то с одним, то с другим членом братства, как вдруг кто-то предложил подраться и обеспечить друг другу шрам-другой. Сражение состоялось в соответствии со всеми уважаемыми тогда правилами, в присутствии аккредитованных свидетелей, длилось три минуты, по прошествии которых Ницше получил удар по носу – и кровь пролилась; судьи признали это достаточным искуплением. Полученный шрам был едва заметен; повествование Дойссена позволяет предположить, судя по его молчанию на сей предмет, что самому Ницше нанести ответный удар сопернику не пришлось.

Дойссену мы также обязаны свидетельством о случае, который произошел в феврале 1865 г. и имел слегка дурной привкус; этот факт важен для понимания причин психической болезни, постигшей в дальнейшем Ницше. Дойссен пишет, что Ницше рассказывал ему о том, как однажды он один отправился в путешествие в Кельн. Извозчик повез его осматривать достопримечательности, после чего тот попросил отвезти его в какой-нибудь хороший ресторан. Вместо этого извозчик доставил его в притон. «Я вдруг обнаружил себя в окружении полдюжины призраков в блестках и марле, выжидающе рассматривающих меня, – рассказывал Ницше. – На мгновение я лишился дара речи. Потом я инстинктивно прошел к стоявшему в комнате фортепьяно, как к единственной живой вещи в этой компании, и взял несколько аккордов. Они рассеяли наваждение, и я поспешил вон». Дойссен считал, что этот случай был уникальным в жизни Ницше и что к нему вполне подошло бы выражение mulieram nunquam attigit (женщины да не коснется никогда). Едва ли можно согласиться с этим теперь, когда у нас имеется свидетельство, о котором не знал Дойссен в момент написания своих заметок. Доподлинно известно, что болезнь, жертвой которой стал Ницше, – полная невменяемость; а это значит, что он почти наверняка переболел сифилисом, и большинство его биографов согласны, что в юности он, вероятно, действительно перенес эту болезнь. Крейн Бринтон пишет: «Тот факт, что Ницше страдал сифилисом, можно считать почти доказанным (со степенью точности, которая возможна при доказательстве такого рода фактов)». Вальтер Кауфманн более осторожен: «Все, что мы можем сказать – и все здравые и несенсационные медицинские исследования на сей предмет, похоже, согласны в своих выводах, – это то, что Ницше, скорее всего, болел сифилисом». Рихард Блунк представил свидетельство, не оставляющее сомнений в том, что в 1867 г. Ницше проходил курс лечения от сифилитической инфекции у двух лейпцигских докторов, при этом сам он мог и не знать природы своего заболевания. Как он заразился, остается предметом догадок, хотя проблема не столь и сложна: молодой человек в положении Ницше вряд ли мог подхватить болезнь где-то помимо борделя. Х.В. Бранн полагает, что стихотворение «Die Wu ste wachst», вставленное в четвертую часть «Заратустры», – это реминисценция посещения борделя, и основывает свое предположение на наличии в тексте стихотворения некоторого сходства с теми выражениями, в которых Ницше описал Дойссену свой февральский опыт в 1865 г. Томас Манн полагает, что, будучи приведен в бордель в первый раз против своей воли, Ницше впоследствии бывал там уже по собственному желанию. В любом случае это обстоятельство избавляет нас от необходимости считать, что Ницше унаследовал психическую болезнь от отца и потому «был сумасшедшим по жизни». Его судьба отнюдь не оригинальна. Сифилис был неизлечим, и потому пациенту часто не сообщали о том, чем он заражен: следствием этого была жизнь, отягощенная постоянно усиливающимися приступами «загадочной» болезни, что часто оканчивалось слабоумием и преждевременной смертью. Полагали также, что Ницше мог заразиться сифилисом на медицинской службе во время Франко-прусской войны, но предоставленные Блунком доказательства того, что он лечился уже в 1867 г., исключают вероятность поражения болезнью в 1870 г., и мало вероятно, что это произошло как-то иначе, чем было изложено выше.