Земля вечной войны - Могилевцев Дмитрий - Страница 4

• Предыдущая
• 4/68
• Следующая

– Седьмой – кэмээс по биатлону. А этот просто психопат. Маломерок. Это не тот отклик. Возможно, на пике он бы и не уступил Седьмому. Но сколько бы он держался там, и контроль над ним – вот в чем дело. Я считаю, что нельзя.

– Теперь нельзя, – вставил заместитель.

– Всегда было нельзя, – сказал Психолог. – И всегда было бы, как сейчас, – пароксизмы истерики с полной ремиссией между. К тому же он патологически боится боли. Он трус. И в истерику его срывают не заложенные ключи, а страх. А боится он всего.

– И в первую очередь вас. Этого у него уж точно раньше не было, – заметил заместитель, усмехнувшись.

– Во всяком случае, вашей обработки он боится тоже. Как только его отвязали, он попытался проткнуть себе барабанные перепонки. И кто же в этом, по-вашему, виноват? – спросил Психолог, глядя на заместителя.

– Стоп, – начальник хлопнул ладонью по столу. – Тут все ясно. Ваши рапорта пойдут наверх. Кому что причитается, решат там. А сейчас нужно решить, что делать с объектом.

– Он не пойдет в доработку. Он ни под какую схему не пойдет. И публичного спектакля с ним не устроишь, – сказал Психолог. – Параноидальная шизофрения. Клиника. Кокон. Его не научить ничему. Он бесполезен.

– Ваши предложения?

– Выпустить и забыть.

– А если он, по вашей же логике, вернувшись в привычный круг, восстановится? Начнет по-прежнему рисовать, искать заработка, тусоваться в привычном богемном кружке – и никто не заметит в нем никаких перемен? – спросил заместитель.

– Заметят, в этом уж будьте уверены. Он не восстановится. А вернется он в эти стены, только двумя этажами выше, куда пускают на практику студентов мединститута. А там ему поставят диагноз «шизофрения» и запрут на всю оставшуюся жизнь.

– Но он туда не попадет. И тогда не только мне, а всем станет очевидно, что вы попросту не сумели его разработать. Художник – не охранник банка. А вы – всех под одну гребенку.

– Так что вы предлагаете? – спросил начальник.

– Поставить на наружную, сперва без вербального, потом, если все будет нормально, снова пустить на вербальное и попробовать вести.

– Нашу наружную?

– И нашу, и обычную. Пусть на него заведут дело в первом отделе.

– Сейчас мы не можем вести больше трех вербальных одновременно. И тратить на это такие силы – нелепо, – сказал Психолог.

– Это самый перспективный материал, который когда-либо попадал в мои руки, – сказал заместитель. – Самый. Он восстановится, поверьте. И тогда мы займемся им снова. Но уже без вас. Я прошу, – он обратился к начальнику, – позволить. Под мою личную ответственность.

– Хорошо, – сказал начальник, – под вашу личную ответственность. Только ни копейки больше вашей нормы я вам не дам. Хотите крутиться – крутитесь. Своими силами. И без нарушения плана. Срок – месяц. Согласны?

– Но без двух резервных оперативников нам никак, – возразил заместитель.

– Я пошел вам навстречу. И предлагаю все, что могу предложить. Вы не хуже меня осведомлены о нашем положении. И о проценте успешного выхода за последние месяцы. Так что: да или нет?

– Да, – ответил заместитель.

Когда Юс, щурясь от яркого солнца, шагнул на бетонное крыльцо больницы, вокруг все утопало в зелени. Лето пришло внезапное как выстрел. Слякотная сырость весны вдруг сменилась жарой, и через день весь город засверкал свежей роскошно-глянцевой зеленью. Город вокруг Юса лежал яркий, прогретый солнцем, живой, суматошный – и чужой.

Юс осторожно ступил на выщербленные ступеньки. Немного кружилась голова, поташнивало. Он огляделся, пытаясь понять, где находится. Побрел к светофору. На той стороне была остановка. Юс перешел улицу, опасливо озираясь по сторонам, сел на скамейку. Две упитанные тетеньки с пакетами в руках испуганно на него покосились и на всякий случай отошли подальше. Юсу вернули его старую зимнюю куртку. Вернее, то, что от нее осталось после двенадцатичасового битья, двухнедельного гниения в полиэтиленовом мешке и кипячения с хлоркой и содой. Клочья подкладки свисали до колен.

Стену прогрело солнце. Тепло проходило сквозь драный брезент куртки, сквозь ошметки свитера. Живое, сильное тепло – не склизкая от пота духота постели. Юс прижался затылком к стене, закрыл глаза. Мимо прошелестела машина, кто-то рядом презрительно хмыкнул, – Юс не обратил внимания, понемногу соскальзывая в дремоту.

– Парень, эй, парень! Ты что, напился с утра?

Юс открыл глаза. Рядом с ним стояли два патрульных омоновца в пятнистых комбинезонах, с бронежилетами и автоматами.

– Документы есть? Ты чего в лохмотьях? Пугало обокрал, что ли? Откуда ты такой вылез, перекореженный?

– Не трогайте меня, – прошептал Юс.

– Ты чего, не слышишь? Документы! – рявкнул омоновец.

– Не трогайте меня! – крикнул Юс, скорчившись, прикрывая руками голову.

Его схватили за шиворот, встряхнули, как кутенка.

– Обыщи его!

Юса развернули, ткнули лбом в стену. И тут он услышал, как рядом остановилась машина и мягкий равнодушный голос произнес:

– Отпустите его.

– А ты кто такой? – осведомился омоновец. – А, извините. Так точно.

Юса отпустили. Он обернулся и увидел, как кто-то, коренастый и коротко стриженный, одетый в серый костюм, садится в новенький «опель», а оба омоновца стоят вытянувшись. Дверца захлопнулась, «опель» набрал скорость и скрылся за поворотом. Омоновцы некоторое время смотрели ему вслед, а потом один из них, рябой мясистый детина с пуком торчащих под носом волос, сказал Юсу:

– Так ты че, из больницы? Че ты сразу не сказал?

– Леха, ты что, вообще? – сказал второй. – Тебе что здесь, маслом намазано? Нам на второй участок нужно, забыл?

– Да, надо идти, – сказал рябой. – Ты того… осторожнее. Ты нас извини, работа у нас такая.

– Пошли! – прошипел второй.

Подъехал троллейбус. Юс вошел в него и из-за стекла увидел, как второй, втолковывая что-то рябому, постучал согнутым пальцем по лбу.

Двое суток Юс не выходил из комнаты общежития. Лежал на кровати, глядя в потолок. Засыпал. Просыпался. Снова проваливался в дрему. Мочился в двухлитровую пластиковую бутылку. Всякий раз, нащупав ее подле кровати, подолгу не мог открутить ослабевшими пальцами крышку. В графине на столе была пахнущая тиной вода. Юс пил ее. День сменялся ночью. Юс перестал ощущать свое тело, руки, свои веки и подумал, что наконец-то умирает. Юс обрадовался. В сером предрассветном сумраке к Юсу пришел маленький печальный ангел, серебристый и босой, и сел у изголовья.

– Я умираю? – спросил у него Юс, но ангел не ответил. Только поглядел строго черными птичьими глазами-бусинами. Потом потускнел и исчез.

Сквозь разреженный сумрак проступили очертания стола и пустого графина на нем. Юс вдруг понял, что очень хочет есть. И жить.

Лето пришло хорошее. Сильное, жаркое. По ночам над городскими крышами ворчала и бухала гроза, проливаясь мутными реками на проспекты. С городских холмов не успевало стекать, и в низинах из канализационных решеток били буро-серые фонтаны. Машины, утонув по радиатор, глохли. На площади, у чугунных ботинок памятника классику, разливалось озеро с флотилиями пустых бутылок, медленно дрейфующих к Институту Здоровья. Поутру на клумбах среди полузадохшихся тюльпанов и роз прорастал камыш и орали полчища оголтелых лягв.

Лето пришло плодородное, яркое. Из разбухшей прогретой земли зелень лезла, как подошедшее тесто из кадки. Истошно вопили истосковавшиеся по теплу коты, воробьи дрались и любились напропалую прямо под ногами прохожих.

Все вокруг жадно множилось, совокуплялось, ело, росло. Этим летом хотелось жить.

Юса мучил голод. Непрерывно, нестерпимо. Голод унимался, лишь когда Юс наедался до тошноты, когда распертый желудок мешал сгибаться и ходить. Но через каких-то десять-пятнадцать минут голод возвращался. Он сидел внутри комком замерзшей слизи, мучил нутро, требовал больше и больше. Юс не мог спокойно пройти мимо витрины со съестным, – в набитом животе тут же все болезненно дергалось. Есть хотелось до дрожи в коленках. Юс завтракал, выбирался из комнаты, покупал булочки в киоске на остановке, пожирал их, не дойдя до проспекта, заходил в кафе у кинотеатра «Октябрь», покупал дорогущий здоровенный багет с ветчиной и помидорами, запихивал его в себя, заходил в столовую за Академией, ел там, долго сидел в тамошнем измызганном туалете, выбирался наружу и шел в пиццерию на проспекте. Юс покупал по три, четыре порции сразу – и все жадно пожирал, облизывал пальцы. А еще Юс боялся. Машин, скользких ступенек, воров, пробирающихся по ночам в комнаты общежития, шарящих в шкафах и способных походя пырнуть просыпающегося Юса ножом. Юс ходил по улицам очень осторожно. Подолгу стоял на перекрестках, ожидая, когда машин станет меньше. Не подходил к стенам – ведь с крыши могла упасть черепица или оборвавшийся кусок карниза. Кроме того, – Юс это знал точно и доподлинно, – за ним постоянно следили. Продавщицы фруктовых киосков многозначительно переглядывались, завидев его. Якобы случайные прохожие подолгу шли следом и шептались. Постовые милиционеры провожали его взглядами.

• Предыдущая
• 4/68
• Следующая