Свора - Молчанов Андрей Алексеевич - Страница 4

• Предыдущая
• 4/28
• Следующая

Подогнув под себя ноги и закутавшись в простыню, как йог, он уселся на кровати, погрузившись в размышления над непонятными причинами колкого и тягостного, прицепившегося репьем чувства.

Светил в углу комнаты телевизор, который он забыл выключить, и мелькали на экране то дивы с длинными ногами, то мужественные парни, демонстрирующие искусство рукопашного боя. Безмятежно спала неподалеку Люська – блондинка, красивая.

«Одно и то же!» – глядя на экран, с раздражением подумал Грыжа и хлопнул кулаком по пульту.

Исчезло изображение рукопашного буйства. В темноту погрузились золоченые рамы, скрылись во мраке лики икон, померкли игра хрусталя и блеск полированной мебели.

Однако не отпускала неясная тревога.

И вновь ринулся Грыжа в прошлое, вновь воссоздавал его в тщете воспоминаний, но воссоздал немногое: развороченный капот, веселый вскрик Стенькина: «Ну, попали, Грыжа! Такси надо искать!» После – бессмысленную улыбку сотрудника ГАИ, голос из ниоткуда, из ночи: «И ни царапины! Недаром говорят…»

Что «недаром»? что?!

И – вспомнил Грыжа! Молнией озарила мозг истина! Вот оно! Машина! Ведь кто-то из мальчиков сумел ее продать. Точно! И документ вручил на получение денег после комиссии! Тысяча там, две… где-то так, около того.

А вот получил ли? Нет, не вспомнить. Ай, не вспомнить! Жалость-то…

Сухость во рту почувствовал Грыжа. И, не зажигая света, отправился привычным путем, коридорные стены ощупывая неверной рукой, к холодильнику.

Чпок! – открылась в облачке углекислоты заветная, блистающая фальшивым золотом банка, и прохладой обдало страждущие губы.

И тут снизошла на Грыжу безмятежность.

Чувство блаженства физического очистило душу и от суеты нравственной. И ушла тревога, и смятение ушло. В тускнеющие осколки разлетелись кривые зеркала натужных воспоминаний о машине, об аварии, о документе, по которому что-то там когда-то и полагалось…

И зло подумал Грыжа о всколыхнувшей его среди ночи мысли, и о сне, растревоженном ерундой, подумал он с сожалением, ибо спокойный сон без сновидений – залог здоровья, а беспокойный – всегда в урон человеку. И невосполним урон этот никакими тысячами и ни в какой валюте.

Жалкая сущность маеты открылась потревоженному ею. И отверг он ее. И уснул сном мудрого. И спал как всегда – глубоко и отдохновенно. И проснулся тоже как всегда далеко за полдень.

– Ну, Миша, вот и отметили мы твой четвертачок, – сказал отец. – Время идё-о-от… – качнул сокрушенно поседевшей головой. – Ну, чего делать-то собираешься? Не хотел сегодня этот разговор затевать, но язык – как чешется… Да и сам посуди… Комсомол твой гикнулся благодаря историческому процессу, с коммерцией сейчас дело обстоит тухло, на пятачке живем, куда ни плюнь – конкуренты…

Именинник Миша пожал плечами. Он действительно не знал, что ответить. Комсомольская карьера, которая, казалось бы, задалась, рухнула под ураганами перестройки; метнувшись в вольные предприниматели, он устроился лишь в низовой прослойке местной деловой иерархии, а в обойму номенклатурной мафии, несмотря на все старания, так и не влез – не хватило ни связей, ни капитала.

Папа, сидящий за столом напротив и прикладывающийся к коньячку под предлогом его, Михаила, юбилея, жизнь прожил в погоне за длинным северным рублем, и рубль этот, мудро обращаемый по мере его поступления в похищенное с приисков золотишко, в данный момент и проживал.

Исходя из скромных запросов родителя, накопленных средств ему с лихвой должно было хватить до гробовой доски.

Здесь, на Магадане, папа пристроился на теплое местечко, нашел подходы к «левому» золотишку и обрел компанию себе подобных мужичков – основательных молчунов с крестьянско-прижимистой жилкой, патологически подозрительных и объединенных одинаковой целью: неторопливо сколотить себе капиталец на грядущую старость.

Как понимает он, Миша Коротков, золотишко потихоньку переправилось на материк, часть его воплотилась в частные домишки и огородики в провинциальных российских городах, куда переехали и бывшие магаданские труженики, а вот папа, уроженец южноуральской глубинки, в которую хотел вернуться после длительной северной шабашки, с притяжением Магадана не справился, осел здесь навек. Привык к устоявшемуся быту и перемещаться куда-либо даже на короткий срок не желал категорически. Главное, наладил папа каналы получения денег с материка от своих компаньонов, и когда возникали финансовые проблемы, то в течение двух-трех дней надлежащие средства он получал исправно.

– Ну я-то, Миша, пожил, – словно откликаясь на размышления сына, говорил отец. – Использовал момент, на советскую власть не в претензии… К ней ведь как приноровиться надо было? Минимум тебе давался, а дальше – сумей украсть, не раздражая прокурора… По зернышку, по болтику, по грамму песочка рыжего… Так и цел будешь, и сыт. Но кончилась она, власть эта, а власть нынешняя у тех в руках, кто деньги нахрапом гребет! И никому никакого минимума! Хочешь – сдыхай, не хочешь – крутись как хочешь! Вот тебе и закон нашей жизни. Теперь – так. Смотрю на тебя, уже два года ты как спутник в пустоте круги нарезаешь… И дело такое мне не нравится. В общем, есть у меня корешки в Москве. Говорил я с ними. Дадут они тебе выходы… С квартирой помогут, с пропиской… Как насчет столицы, а?

Насчет своей жизни в столице Миша Коротков мыслил хотя и туманно, но весьма положительно. Магадан ему надоел. Надоели и тщетность трудных коммерческих зачинаний, и зашоренность личного бытия, и проклятый климат с нескончаемой промозглой зимой… Да и вполне естественным образом тянуло к чему-то новому…

– И когда можно двигать в Москву? – равнодушным тоном спросил он отца, разливая коньяк по рюмкам.

– Да хоть завтра…

– А если серьезно?

– А я попусту языком никогда не трепал, сам знаешь. Скоро там народ просыпаться начнет… – Отец кивнул на часы. – Мы и позвоним. А утречком проснешься и – за билетом.

– Чего еще удумали! Хватит пить, спать пора! – раздался голос матери, вошедшей в комнату. – В Москву парня намылил! Размечтался!

– Мечтать, ма, невредно, вредно не мечтать, – откликнулся Михаил. – Ну, давай, отец! За удачу!

Через три дня он ехал из аэропорта в «жигуленке» московского приятеля папы, бывшего магаданца, глядя на приближающиеся огни огромного незнакомого города, загадочной Москвы, где ему предстояло начать новую, покуда неведомую жизнь.

Приятель отца имел небольшую торговую фирму, поставлявшую в Магадан импортные консервированные продукты. Михаилу предстояло занять в фирме должность менеджера.

Ничего сколь-нибудь нового во вмененных ему обязанностях он не обнаружил, одна и та же бодяга – что в Магадане, что в столице. Товар, накладные, покупатели и поставщики… И – ничего собственного. Фирма чужого дяди, подневольный труд за среднюю зарплату, которой в обрез хватало на расходы по содержанию съемной квартиры и съемных девушек, и череда серых будней.

Вскоре ему довелось познакомиться с перекупщиками конфет и спирта, поставляемых из Западной Европы, – московскими тертыми ребятами, предложившими ему долю в своем бизнесе. Пришлось отзванивать отцу в Магадан с мольбой об оказании помощи в обретении стартового капитала. Характеризовать реакцию папы на данную просьбу как восторг Миша бы не рискнул. Отец, долго и нудно интересуясь деталями предстоящего бизнеса, выделил в итоге долгой и нелицеприятной дискуссии десять тысяч долларов. По его тону чувствовалось, что данную сумму он относит к разряду своих неизбежных, кармических потерь. Попутно, на случай каких-либо будущих недоразумений между Мишей и его компаньонами, дал сыну телефон своего знакомого, некоего Ивана Тимофеевича, персоны весьма значимой в криминальных кругах. Строго-настрого наказал: «С этим человеком, Миша, никаких шуток… Подставишь его – считай, подставил и меня».

С новообретенными партнерами, снимавшими офис в одном из облагороженных евроремонтом подвалов в районе Колхозной площади, Михаил работал слаженно и продуктивно, получая с вложенных денег изрядный процент.

• Предыдущая
• 4/28
• Следующая