Красная сотня - Кожинов Вадим Валерьянович - Страница 28

• Предыдущая
• 28/47
• Следующая

Среди жертв периода, о котором идет речь, в первую очередь называют обычно Михоэлса. Но ведь в течение долгого времени никто не считал, что Михоэлс был убит. Считали, что это несчастный случай. Ему были устроены торжественные похороны… Причем произошло это в январе 1948 года, когда даже еще не было создано государство Израиль. Некоторые пытаются объяснить трагедию с Михоэлсом так: он был очень сильный человек, и Сталин боялся, что если его вывести на процесс против Еврейского антифашистского комитета, то он как-то себя покажет. Но это совершенно нелепое предположение. При проведении всех процессов никто никогда такого не боялся и не стеснялся.

И еще: откуда исходит, что был убит Михоэлс? Об этом заявил Берия. Все сведения о том, что он был будто бы убит, — от Берии. Причем был убит якобы Абакумовым по заданию Сталина. Известно, что Абакумов был злейшим врагом Берии. И вот впоследствии Берия утверждал, что Абакумов, когда его арестовали, признался…

Повторяю, вопрос об убийстве Михоэлса остается открытым. Мало того, что нет достаточных доказательств этого убийства. Мало того, что были такие торжественные похороны, что в Москве остановили движение транспорта. В мае было провозглашено государство Израиль — и тогда же в Москве состоялось невероятно торжественное собрание памяти Михоэлса. Тут же вышла книга о нем. Очень странно все-таки: если действительно, уничтожая Михоэлса, хотели как-то заглушить, задушить еврейское движение, то тут было как раз обратное действие. Потому что, вы знаете, вообще смерть выдающегося человека — она же сплачивает, а он был представлен как совершенно колоссальная фигура. Выступали и Фадеев, и другие деятели культуры, да кого там только не было, на этом торжественном дне его памяти. Так что вопрос этот, я считаю, очень сложный.

А что касается реального гонения, которое выразилось прежде всего, конечно, в гибели деятелей Еврейского антифашистского комитета, то при этом как-то странно забывается, что как раз в 1949 году было огромное дело о русском национализме и во главе него были поставлены фигуры не менее крупные, чем те, которые «проходили» по еврейским делам. Это и Кузнецов, и Родионов, и Вознесенский, член Политбюро. По этому делу были репрессированы две тысячи человек — гораздо больше, чем по всему делу о космополитизме и еврейскому вопросу. А было это ведь одновременно. И погибло значительно больше людей.

Тут можно вспомнить известное сталинское выражение о левом и правом уклоне — какой из них хуже. Оба хуже.

Кстати, московский партийный секретарь Попов вскоре тоже был снят. То есть Сталин ударил именно в обе стороны. Поэтому говорить — это сейчас прямо-таки стало аксиомой — о государственном антисемитизме по меньшей мере странно. Тогда можно говорить и о государственном русофобстве.

Какой же это государственный антисемитизм, когда вплоть до смерти Сталина в составе ЦК КПСС были евреи? Не говоря уж о Кагановиче, Мехлисе, но это были и Ванников, и Райзер, впоследствии министр, и так далее. Значит, в стране царствует политика государственного антисемитизма, а в высшем властном органе страны — евреи. Где же логика?..

РЕПЛИКА В РУССКО-ЕВРЕЙСКОМ ДИАЛОГЕ

Одним из инициаторов создания книги «Свет двуединый: Евреи и Россия в современной поэзии». (М., 1996) был Михаил Агурский, памяти которого она и посвящается. В последние годы жизни этого человека мы часто встречались в Москве, куда он почти регулярно наведывался, и вели долгие и содержательные беседы, что отнюдь не было случайным: я не знал и не знаю (непосредственно, лично) другого столь же серьезного и горячего сторонника того уже давно длящегося исторического процесса, который уместно определить как русско-еврейский диалог.

Необходимо, конечно, сказать обо всем этом более определенно и конкретно. Но вначале будет целесообразно обрисовать задачи и общий смысл самой этой книги. Ведь вполне вероятно сомнение в ее соответствии понятию о русско-еврейском диалоге, подразумевающему сложное и основательное обсуждение общеисторических, а также религиозных, философских, политических, нравственных и иных проблем. А тут — стихи, в которых многие видят только выражение чисто личных душевных состояний или даже вообще «словесно-ритмическую игру»…

Но не зря же сказал о стихе Державин, что «металлов тверже он»… И разве не из стихов созданы так легко прошедшие через тысячелетия «Илиада» или «Махабхарата»? Если глубоко задуматься о том, зачем вообще человек обращается к созданию стиха (вместо того, чтобы воспользоваться «естественной» формой речи), непреложно выяснится и такая цель: воплотить свое самосознание в прочной, способной уцелеть в дали времен словесной структуре. А поскольку это действительно так, в стихах (конечно, в той или иной мере) всегда запечатлено стремление воплотить подлинно существенный и весомый смысл… Я говорю о стремлении, которое далеко не всегда реализуется, но которое все же ощутимо в любом достойном своего имени стихотворении.

И, наконец, еще одно. Слово, речь как таковая по-настоящему жива и до конца понятна только в своем контексте; слово, как доказывал Бахтин, есть ответ на нечто произнесенное ранее и вопрос, ждущий последующего слова. Стихотворение же всегда стремится быть завершенным в себе миром, стремится высказать все. В научных комментариях к стихотворениям часто ставится задача выяснить, чем «вызвано» данное стихотворение и какой последующий отклик оно нашло. Однако для полноценного восприятия стихотворения эти сведения вовсе не обязательны; стихотворение, если воспользоваться архаичным глаголом, «довлеет себе» (к сожалению, в современной речи глагол этот часто грубо искажается: в него пытаются вложить некое среднее значение между «давит» и «тяготеет»).

И любое стихотворение, заслуживающее этого названия («творение» — то есть плод творчества!), являет собой — хотя бы в своем устремлении, в потенции — своего рода сгусток, кристалл самосознания (самосознания личного, национального, общечеловеческого).

Поэтому есть серьезный и обоснованный смысл в издании книги стихотворений, которые так или иначе связаны с осознанием проблемы «евреи и Россия», в той или иной степени соприкасаются с ней — острой, противоречивой, многозначной… Едва ли можно усомниться в том, что книга эта немало даст любому читателю, стремящемуся осмыслить эту проблему.

* * *

Михаил Агурский был целиком и полностью согласен с этим проектом книги. Он, как уже сказано, являл собой последовательного и даже — это определение совершенно уместно — страстного сторонника открытого, честного, не боящегося никаких острых углов русско-еврейского диалога. Принципиальная честность его участия в этом диалоге выражалась наиболее ясно, пожалуй, в том, что он отнюдь не скрывал, не затушевывал свою безусловную и бескомпромиссную национальную приверженность. Он, например, не пытался убедить кого-либо в том, что его особенно заботят собственно русские интересы…

Это с очевидностью выразилась, например, во время пресловутого «путча» (уж воспользуюсь сим общепринятым чисто пропагандистским словечком) в августе 1991 года. Может быть, то, что я сообщу, выглядит странно, но я и узнал-то впервые о «путче» именно от Агурского. Утром 19 августа он позвонил мне из своего номера в гостинице «Россия» (где через несколько дней, утром 27 августа, его нашли мертвым…) и крайне взволнованно, даже потрясенно заговорил о происходящем (я не имею привычки включать утром телевизор или радиоприемник и еще ровно ничего не знал).

— Как можно было вводить войска?! — восклицал Агурский. — Неужели они не понимают, что армия давно разложена? Ясно, что государство с этого момента обречено на распад!

Говоря или, точнее, выкрикивая это, Агурский отнюдь не предполагал, что я увижу в его словах некую заботу об интересах моей страны. Он неоднократно развертывал передо мной свое убеждение, что распад СССР крайне невыгоден для Израиля, — хотя бы уже в силу того, что около пятидесяти миллионов мусульман СССР вполне могут тогда слиться с исламом Ближнего и Среднего Востока и, как полагал Агурский, резко увеличить враждебную геополитическую массу, склонную тяжко нависать над Израилем. И есть все основания считать, что сама смерть Михаила Агурского была результатом его предельной взволнованности, порожденной августовскими событиями, и он, следовательно, оказался реальной жертвой так называемого путча.

• Предыдущая
• 28/47
• Следующая