Убийца с крестом - Монтечино Марсель - Страница 34
- Предыдущая
- 34/125
- Следующая
– Да, мэм.
– Ну, вот так-то лучше. А теперь принимайся за завтрак.
Малыш Бобби откусил большой кусок.
– Но, мам, в школе у нас уже никто не говорит «да, мэм», и «нет, мэм».
– А мне плевать на этих «никто». Меня интересуешь исключительно ты.
Малыш глотнул молока – слишком уж горячее. На верхней губе остались белые усики.
– Мисс Абраме говорит, что все эти «да, мэм» и «нет, мэм» придумали рабовладельцы, чтоб держать черных у себя в подчинении. Она называет это, – задумчиво жуя, продолжал Бобби, – называет это языком неравенства.
Эстер проглотила кусочек бекона и запила кофе. Потом посмотрела на сына.
– Что ж, детка, у этой мисс Абраме полно всяких дипломов из колледжей, и она, должно быть, очень умна, и все такое прочее. Однако эти ее разговоры напоминают мне болтовню белых, которые озабочены тем, что они белые. Чувство вины и все такое... Можешь сказать своей мисс Абраме, что хорошим манерам меня обучала моя тетушка, мисс Розали Гиббонс, а уж ее-то ни в коем случае нельзя было причислить к рабовладельцам. Она была черной, как сапог, эта самая тетушка Розали, и вовсе не испытывала при этом комплекса неполноценности. И еще она говорила, что хорошие манеры – самая дешевая вещь в мире. Они ведь не стоят тебе ни цента. И в то же время это самая дорогая на свете вещь, не считая, конечно, Иисуса. Тетушка Розали очень чтила Иисуса.
Эстер подцепила вилкой овсянку с яйцом.
– У тетушки Розали наверняка бы случился сердечный приступ, услышь она, как говорят со взрослыми калифорнийские детишки. Все эти «ага», «не-а» и «угу». Так что передай своей мисс Абраме, что, пока ты мне сын, ты будешь обращаться ко взрослым с должным уважением. Это будет лучшей памятью моей замечательной тетушке Розали.
– Но, мама, я ведь даже не знал эту тетушку Розали!
– Конечно нет, детка. Она умерла до того, как ты родился.
– Тогда почему...
– Послушай, малыш, давай договоримся так. Вот станешь взрослым, как я, тогда и перестанешь говорить «мэм» и «сэр». Договорились?
Малыш Бобби подозрительно покосился на мать.
– Хочешь меня надуть?
– С чего ты взял? – улыбнулась Эстер.
– Но ведь когда мне будет столько же лет, сколько теперь тебе, ты все равно будешь старше.
– А ты хитрец, Бобби! Всегда умеешь выкрутиться. Давай ешь!
Какое-то время они ели молча. Малыш Бобби краем глаза косился на экран. Потом налил сиропа на тарелку и обмакнул в него бисквит. Покончив с едой, Эстер закурила сигарету. Уютно свернулась в кресле, подобрав под себя длинные стройные ноги, и, перелистывая «Таймс», просматривала объявления. Она искала объявление о продаже подержанного грузовичка.
– Мам!
– А? – рассеянно откликнулась она.
– Что такое синагога?
– Что?
– Что такое синагога?
Эстер оторвала взгляд от газеты.
– Ну, видишь ли, детка, – медленно начала она, – это что-то вроде церкви. Церкви для евреев.
– А за что люди не любят синагоги?
Эстер глубоко затянулась.
– Почему ты спрашиваешь, детка?
– В передаче «Подробности жизни в Лос-Анджелесе» говорили, что люди ос... ос... оскверняли синагоги. – Бобби показал вымазанным в сиропе пальчиком на экран. Эстер проследила за его взглядом. Двое белых мужчин сидели в ультрасовременных креслах за столом замысловатой конфигурации и яростно о чем-то спорили. На одном из них была ермолка.
Улыбка Эстер светилась неподдельной гордостью. Но произнесла она с притворной укоризной:
– Нет чтобы, как все нормальные дети, смотреть мультфильмы:
Малыш Бобби улыбнулся в ответ.
– Но, мама, каждый человек знает, что мультфильмы показывают в субботу утром.
– Вот хитрюга, опять выкрутился! – рассмеялась Эстер. Затем снова опустила глаза к газете, но малыш Бобби был не из тех, кто так просто сдается.
– Ну, мама же!..
– Ну, ладно, ладно. – Эстер аккуратно сложила газету и опустила ее на колени. Прикурила еще одну сигарету от окурка старой.
– Почему они оскверняют синагоги? – снова спросил мальчик.
– А ты знаешь, что такое «осквернять», малыш?
Маленький Бобби смотрел на нее, часто моргая, всем своим видом выражая растерянность.
– Я... думаю, что да, – пробормотал он.
Сердце Эстер Фиббс буквально разрывалось от любви и гордости за то, что она произвела на свет такое существо. Никогда прежде не доводилось ей сталкиваться с таким любопытством, такой неуемной жаждой знаний. Она любовалась сыном. И это – часть ее самой, плоть от плоти.
– Осквернять – это значит ранить, портить. Разрушать что-то. Совершать акт вандализма.
– Я знаю, что такое вандализм. В прошлом году у нас в школе тоже устроили вандализм.
– Ну вот, это то же самое.
– Но почему они это делают?
Эстер тяжко вздохнула и указала на пустую чашку.
– Иди, подлей мне кофейку, малыш. И добавь ложечку сахара.
Малыш Бобби схватил чашку и помчался на кухню. Эстер распрямила длинные ноги и, перегнувшись в кресле, затушила сигарету. Она пыталась собраться с мыслями, сообразить, как лучше объяснить все сыну. Он так стремится к знаниям. Она понимала, что в один прекрасный день – а день этот наступит очень скоро – он посмотрит на свою мать и поймет, какая она тупица. Какая необразованная, примитивная. Какая провинциальная. Она всеми силами старалась отсрочить наступление этого дня. Но пока... пока надо объяснить своему ребенку, редкостно одаренному ребенку, смысл и суть предрассудков.
Малыш Бобби принес кофе. Снова разлегся на полу и вопросительно уставился на мать. Эстер достала из корзинки один из последних бисквитов, намазала маслом, потом – клубничным джемом. Откусила, стала медленно жевать.
– Так что они там говорили, по телевизору?
– Они говорили, что кто-то писал краской на стенах синагоги разные подлые вещи. Неприличные, какие пишет шпана. Гадости. Разные непристойности...
«Что бы это все означало, черт возьми?» – подумала Эстер.
– Что ж, малыш, думаю, дело тут сводится вот к чему. – Она откусила еще кусочек и запила кофе. – Помнишь тот день, когда я привела тебя в класс для особо одаренных детей? Мы как раз поднимались по лестнице и вдруг услышали, как какая-то белая мама говорит своей маленькой дочурке. – Эстер, передразнивая резкий высокомерный голос, произнесла: – «Интересно, как это им удалось пропихнуть сюда этого?» И ты еще спросил меня, почему она так сказала. Помнишь?
– Угу.
– Так вот, тогда я этого тебе объяснять не стала, ты был слишком мал. Но теперь скажу. Это была дама с предрассудками. Ей не нравятся черные. Она их не любит. Понял?
– Да. Да, мам.
– Таким, как она, не важно, хорош черный человек или плох, добрый он или подлый, мужчина или женщина. Или ребенок... Она просто не любит нас всех. Не хочет находиться рядом с нами. У нее против нас предубеждения.
– Но почему?
– Да нипочему и одновременно – по тысяче причин. Первая – страх. Вторая – невежество. Обычно эти качества сопутствуют друг другу. Люди боятся того, чего не понимают, к чему не привыкли. И еще, некоторые из белых просто сумасшедшие. Они готовы на все, лишь бы унизить черного человека, а потом ненавидят его за это унижение. И знаешь, таких в Джорджии, на моей родине, полно. Некоторые из них чокнулись уже окончательно: они вообразили, что сам Бог повелел им властвовать над черными людьми. Я как-то подслушала разговор двух пожилых белых дам. Моя тетушка Розали у них убирала и как-то взяла меня с собой. Мне было лет девять-десять, не больше. И вот одна из этих белых старушенций вдруг говорит другой, что ее священник будто бы объяснил, почему черные люди – черные. Будто бы, когда Каин убил Авеля, Господь страшно на него разгневался и отправил в пустыню. А женщин там не было, потому что Каин был единственным из оставшихся в живых ребенком Адама и Евы, а сами Адам и Ева – единственной тогда парой, которая плодилась и размножалась. И вот Каину стало так одиноко, что он спарился с обезьяной, и от их потомства и началась негритянская раса. И черная кожа – это знак проклятья, которое наложил Господь Бог на всех детей Каина. А потому все черные люди – полуобезьяны и полуубийцы.
- Предыдущая
- 34/125
- Следующая
