Эликсир князя Собакина - Лукас Ольга - Страница 6

Подобно своему предку, князю Собакину, он удалился в деревню: уехал на подмосковную дачу, отключил все телефоны и неделю не выходил на контакт с миром. Из депрессии его вывело предложение одного сувенирного магазина, решившего продавать у себя последние изобретения газированного гения – при условии предоставления столь же оригинального демонстрационного стенда. Савицкий вернулся к людям, и вскоре ностальгические холодильники, похожие на советские автоматы с газировкой, заполнили не только сувенирные магазины, но и супермаркеты. Вдохновленный успехом, Петр Алексеевич решил изготовить для некоторых напитков серии «Запахи детства» подарочную упаковку. Он подарил миру «Газировку за 3 копейки» в граненых стаканах, «Лосьон „Огуречный“» в стеклянных флаконах и «Папиросы „Беломор“» в картонных коробочках с толстой, чуть замятой пластмассовой трубочкой, напоминающей папиросную гильзу. Над новинками снова начали смеяться, остряки в Интернете изощрялись кто во что горазд, а «креативные упаковки» стали возвращаться на зеленоградский склад «Газинапа». Для того чтобы спасти репутацию фирмы, Савицкому даже пришлось нанять специалистов, обещавших улучшить имидж фирмы с помощью публикаций в Интернете.

Наверное, «Газинап» выкарабкался бы из этой ямы, потому что продукция у Петра Алексеевича и в самом деле была отменная. Но тут в довершение ко всему грянул кризис, и продажи упали почти до нуля. Однако упрямый потомок князя Собакина не сдавался. Закрывая линию за линией, он в то же время думал о новом проекте, который обязательно принесет успех. Недавно ему в руки попался справочник «Старинные рецепты», в котором добрая треть была посвящена напиткам, в том числе и безалкогольным. А ведь никто до сих пор так и не додумался выпускать замечательные прохладительные напитки, столь любимые нашими прадедушками и прабабушками, такие как «Изюменная водица», «Шиповка Маседуан», «Бишоф из померанцев», «Яблочный напиток очень вкусный», «Апельсинник», «Апельсинник другим манером» и так далее. Поддержал его и Рамакришна, многословно и витиевато сообщивший, что сперва следует переждать, чтоб потом удивить. Но ожидание так томительно!

Петр Алексеевич выглянул в окно: нет, все без изменений, пробка стоит. Он вставил в магнитолу диск Тимура Шаова и уставился в окно, тихонечко подпевая:

А что, если рецепт прадедушки – это никакой не эликсир вечной молодости, а прохладительный напиток, который князь Собакин сначала изобрел, а потом так полюбил, что решил запечатлеть на фамильном штофе? Кстати, очень возможно. По словам бабули, «папа в рот не брал спиртного». Но ведь не воду же он целыми днями пил в своей усадьбе?

Из магазина вышли мамаша с ребенком: мальчик сжимал в каждой руке по откупоренной бутылке «Новогоднего мандарина» и отпивал из них по очереди, а мать несла в руках пакет с настоящими мандаринами и, видимо, пыталась объяснить сыну, что натуральные продукты куда полезнее химических.

Мир в самом деле был прекрасен, жизнь действительно шла своим чередом. Вскоре пробка рассосалась, и Савицкий за каких-то двадцать минут, без единой остановки – регулировщики расступались, светофоры давали зеленую улицу – добрался до двухэтажного домика в самом конце Яузского бульвара, где жила бабуля.

Это был почти кукольный особняк в венском югендстиле, украшенный недавно восстановленной мозаикой, с круглой башенкой на углу. В детстве Пете казалось, что бабуля его, как сказочная королева, живет в собственном замке. Весь дом он считал ее собственностью, а прочих жильцов – ее вассалами. С годами сказка не потускнела и не потеряла свой аромат: входя под своды этого дома, Петр Алексеевич всякий раз погружался в воспоминания детства, где правила своенравная владычица бабушка Лиза, становившаяся то доброй волшебницей, то жестокой Снежной королевой, то милой бабулечкой, то всевластной владычицей морской.

После реставрации в домике разместились различные фонды, союзы, общества и прочие загадочные организации. Но Елизавета Львовна, благодаря своим заслугам перед отечественной культурой, продолжала жить в прежней квартире, не обращая внимания на непонятных ей соседей.

– Ну, как она там? – заботливо спросил Савицкий у домработницы Полины Андреевны, открывшей ему дверь.

– Капризничает. Вчера велела выкинуть корвалол. Требовала красного вина. Вообще ведет себя возмутительно.

Полина Андреевна ухаживала за бабулей уже тридцать лет, и все эти тридцать лет ее подопечная вела себя возмутительно. Сама же Елизавета Львовна много раз объясняла внуку, что секрет ее долголетия и бодрости состоит в том, что она всегда все делает неправильно.

В прошлом бабуля была актрисой – не самой известной, но весьма любимой публикой. Прихожая в ее квартире была увешана старыми театральными афишами и фотографиями, и Савицкого каждый раз удивляло отсутствие на них женщин-комиссаров, человеков с ружьями, любовей яровых и прочих примет великой эпохи: здесь были исключительно принцессы и француженки. Когда-то бабуля играла в знаменитом московском театре, ставившем только западные пьесы и нахально не желавшем служить злобе дня. После того как этот театр закрыли, Елизавета Львовна ушла со сцены, чтобы, как она выражалась, сесть на шею мужу – шестому по счету, последнему и самому любимому – дедушке Савицкого. С тех самых пор бабуля запрещала себя рисовать и фотографировать. Петр Алексеевич постоял перед афишей, с которой улыбалась из-под маски лукавая принцесса Брамбилла, потом взглянул в зеркало и подумал, что бабуленька, пожалуй, права: через год, когда стукнет сороковник, надо будет последовать ее примеру.

Он прошел в гостиную.

Бабуля восседала в кресле-каталке, которое Петр Алексеевич презентовал ей на девятостолетие, – к сожалению, не японском. Осанка у нее была идеальная: все эти годы Полина Андреевна каждое утро зашнуровывала на Елизавете Львовне корсет. На голове у бабушки была «Клеопатра» – один из трех ее любимых париков: домработница по очереди возила их в парикмахерскую, где опытный специалист мыл, завивал и причесывал искусственные локоны. Бабушкины глаза, ясные и по-прежнему пронзительно-синие, были слегка подведены, губы подкрашены бледно-розовой помадой, а в ушах сверкали огромные жемчужные клипсы – ими Елизавета Львовна прикрывала слуховой аппарат. На старинном круглом столике рядом с креслом-каталкой стоял пустой бокал: видимо, Полина Андреевна все же сдалась, и бабушка недавно угощалась красным вином.

– Здравствуй, бабулечка, – сказал Петр Алексеевич, почтительно целуя ее в щечку. – Как ты себя чувствуешь?

– Прекрасно. У меня прошли все болезни. Я даже велела Полине выкинуть пилюли. Я собираюсь умереть абсолютно здоровой.

Бабушка никогда не жаловалась на здоровье и, сколько ее помнил внук, держала себя в форме. Вообще, русское слово «бабушка», которое иноземцы превратили в понятие «babushka» и определяют в своих словарях как «пожилая леди в платочке, сидящая на скамейке у дома», или «female Santa Claus»[1], – ей никак не подходило. Ее можно было бы назвать «старой дамой», если бы этим выражением в России не обозначали только пожилых гражданок развитых стран. Елизавета Львовна за границей никогда не была.

– Ну, с чем пришел? Я же вижу по глазам, что ты не про здоровье хочешь меня спросить.

Скрыть что-либо от бабули было крайне сложно. Это Савицкий понял очень давно, когда ему было лет пять, и с тех пор ни разу не пытался.

– Да, есть один вопрос. Точнее, два.

– Ну так спрашивай! Иначе я сама начну спрашивать про твою торговлю, и тебе сразу станет неприятно со мной разговаривать. И мне тоже. Потомок Собакиных продает ситро! Кошмар!

– Бабуля, я не торгаш, а художник! Ты же пробовала мои напитки…