Взятие Измаила - Шишкин Михаил Павлович - Страница 86

• Предыдущая
• 86/86

– и опять мне казалось, что тянутся один за другим долгие часы.

А потом что-то захныкало.

Это был наш ребенок – в крови и слизи. Покрытый жирной смазкой. Сизый. Ручки, ножки дергаются, с них слетают брызги. Нос и уши прижаты. Мокрые редкие волоски, прилипшие к темени.

Сестра, принявшая ребенка, протягивает мне ножницы:

– Хотите перерезать пуповину?

Она толстая, перекрученная. Пульсирует. В ней просвечиваются два проводка – красный и синий.

Беру ножницы, перерезаю.

Живое режется мягко, но чуть сопротивляется, как будто режешь плохо проваренные макароны.

Гляжу, как сестра отсасывает через трубочку слизь из носа и рта, как ловкими, спорыми движениями обрабатывает пупок.

Так нестерпимо хочется нашего с тобой ребенка потрогать, прижать к себе.

Только наклоняюсь рассмотреть пупок – струя. Первая в жизни. Сестра улыбается, протягивает мне салфетку.

Беру сына, мою его в ванночке. Поместился весь в двух ладонях. Открыл глаза – глядит на меня.

Вспышка – кто-то делает фотографию поляроидом.

Нашего сына завернули и положили рядом с тобой – лицом к лицу.

Смотрю – ты плачешь.

– Ну что ты, Франческа, все хорошо! Все теперь хорошо!

Потом ребенка унесли. Я был с тобой, держал за руку, пока тебя зашивали. Смотрел, как прозрачная нитка стягивает ткани, как шланг отсасывает, урча, из раны кровь. Ты уже засыпала.

В какой-то момент от усталости отяжелела голова, застучало в висках.

Кто-то спросил, тронув меня за рукав:

– Плохо?

Я замотал головой:

– Прекрасно!

Пока переодевался, тебя уже увезли на этаж, где родильное отделение. Пошел искать, заблудился, тыкался в какие-то бесконечные двери. Наконец, меня привели совсем в другой конец коридора. В палате было темно. У кровати стояла капельница. Ты спала. Погладил тебя по руке, поцеловал в волосы.

В коридоре посмотрел на часы – без пяти семь. Без пяти семь чего? Утра? Вечера? Какого дня?

Вышел на улицу – сумерки и туман. Присмотрелся – люди спешат, зевают на ходу. Все-таки утро. Ночью был дождь, да и теперь накрапывало – все мокрое, и плитка тротуара, и скамейки, и зебра на асфальте. Пошел к вокзалу. Когда переходил пути, по рельсам бежали, еле проступая сквозь туманную пелену, отражения семафоров – синие, красные. Туман был из того же, из чего пуповина.

Только на улице я почувствовал, как устал. Захотелось куда-нибудь лечь на кучу листьев у троллейбусной остановки, закопаться в них и затихнуть.

Мой обратный билет, действительный только сутки, оказался просрочен. Купил в автомате новый. Как раз должен был отойти поезд на Штайн-ам-Райн. Успел вбежать в последний вагон.

Непроснувшиеся люди едут на работу, позевывают, поеживаются, складывают мокрые зонты.

Присел у окна, откинул голову назад, закрыл глаза. Думал, может, посплю несколько минут. И никак не мог забыться – перенервничал.

Едем, а в окне ничего не видно. Обложило плотно. Мелькают только шпалы внизу, да иногда вынырнет из ничего столб и так же в ничего нырнет.

И вдруг оказалось, что я вовсе не еду в поезде, а кручу педали велосипеда. Того самого «орленка». Это мы с отцом поехали в Ильинский лес, тоже залитый туманом. Он на своем трофейном умчался вперед и кричит мне из-за серой пелены:

– Догоняй!

Туман потный, шершавый, душный.

Велосипед трясется на корнях. Вот-вот упаду.

Кричу:

– Папка! Стой! Подожди меня!

А он откуда-то совсем издалека:

– Ну где же ты? Догоняй отца-моряка!

И еще мне мешает шапка. У меня на голове та самая чужая ушанка, сопревшая, с кислой вонью, прилипшая. И снять ее не могу – не оторвать рук от руля.

Тут сзади раздается топот сапог.

Я знаю, кто это.

Обернуться боюсь. Жму на педали что есть сил, а ноги не слушаются, колеса «орленка» вязнут в тумане, как в песке.

Топот совсем близко. Слышу пьяное дыхание:

– Стоять! Бляденыш!

Все, не могу больше – колеса «орленка» остановились.

Его рука хватает меня.

Просыпаюсь.

Кондуктор трясет за плечо:

– Ваш билет! Вы не проехали?

Еще не проснувшись толком, протягиваю билет, таращусь в окно. Вроде стоим. Но что за станция – не вижу. Все замазано туманом, как побелкой.

– Так вы же проехали! Вам ведь в Зойцах?

Вскакиваю, очумело выбегаю из вагона. Поезд тут же, прогнав гудком остатки сна, проплывает мимо и растворяется.

Оглядываюсь и ничего не вижу. Где сошел? Куда попал? Затихает за туманной кашей грохот колес, замирает на рельсах гул.

Чувствую – на голове по-прежнему та прокисшая шапка.

Провожу рукой по волосам.

Ушанка-невидимка.

Пялю глаза в туман – проступает только на несколько шагов мокрый асфальт платформы. Шпалы дымятся.

И все никак не могу понять – где я?

Цюрих, 1996—1998

• Предыдущая
• 86/86