Следствие по-русски 2 - Леонтьев Дмитрий Борисович - Страница 57

• Предыдущая
• 57/76
• Следующая

— Поводья тебе на что? Натянешь влево, пойдет влево, натянешь вправо, пойдет вправо.

— Как руль значит, ага… Ну ладно. Поехали, — сказал я лошади. — Слышишь? Поехали, говорю… Давай вперед, я кататься хочу!.. Не заводится, — пожаловался я Кузьмичу.

— Ты еще бензин в нее залей, — укорил меня Кузьмич. — Тебе бы сперва на баране потренироваться или на поросенке… Пришпорь ее, окликни. Лошадь-то смирная, голубь, а не лошадь.

— Смирная?.. — с сомнением пробормотал я. — Вон, зубы какие… А копыта?..

— Грива, хвост, — передразнил меня Кузьмич и сильно хлопнул лошадь по крупу: — Но-о! Пошла!

— Вау! — успел сказать я, и деревья у дороги слились в одну сплошную стену.

— На стременах привставай! — крикнул мне вслед Кузьмич.

Я попытался привстать на стременах, но амплитуда конского шага и моих робких приседаний была слишком разная, и через сто метров я был вынужден с болью отказаться от этой мысли. (Кто хоть раз ездил верхом, поймет это.)

— Кузьмич, я на карьеры! — крикнул я и потянул повод влево, направляя лошадь через поля. — Тебе не тяжело? — спросил я ее. — Я хоть и не Разумовский, но если бы у меня кто-нибудь на спине болтался да еще понукал…

Я расправил плечи и глубоко вдохнул веющий мне навстречу ветер. «Красота-то какая, — подумал я. — Даже воздух словно не воздух вовсе, а аромат… Травы к осени клонятся, весь свой дух торопятся отдать, расплескивая его вокруг себя…» Миновав редкую, какую-то убранную и опрятную дубовую рощицу, я натянул поводья, останавливая лошадь, и соскочил на землю.

— Спасибо, рыжая, — сказал я, разминая затекшие ноги. — Это было здорово. Яблоко хочешь?

Сняв с лошади загубник, я вынул из кармана яблоко и протянул ей. Теплые губы осторожно сняли его с моей ладони, и лошадь захрустела «наливом», кося на меня иссиня-черным глазом.

— А это мне, — сказал я, доставая второе. Лошадь потянулась к яблоку, но я спрятал его за спину и сообщил: — Я тоже хочу! У тебя трава есть, а у меня только яблоко. Сама рассуди, я же не могу траву жевать.

Она требовательно ткнулась мне в плечо.

— Я тебе огрызок оставлю, — пообещал я.

Лошадь презрительно фыркнула, обдав мое ухо жарким дыханием, и снова потянулась за яблоком.

— Да на, на… Жадина! — сдался я. — Но ты меня обратно повезешь, договорились? А то опять не заведешься… Хорошая ты животина, — погладил я жесткий волос гривы. — Да уж больно добрая. Нельзя быть такой доброй, поняла? На добрых ездят все, кому не лень, а уж коль совсем безотказная будешь, так и воду возить начнут, — я погладил доверчиво тянущуюся ко мне голо- ну и попросил: — Ты погуляй тут пока. А я посижу… Местами здешними полюбуюсь на прощание…

Я подошел к обрыву и сел на краю, свесив ноги вниз. Огляделся. Кругом, куда ни кинь взгляд, простирались леса. На горизонте они сливались с небом, словно растворяясь в нем и меняя цвет с ярко-зеленого на туманно — голубой. Высоко надо мной в небе застыл жаворонок. Зажмурившись от удовольствия, я откинулся назад, ощущая спиной пружинистую упругость трав. Скосил глаза вправо и посмотрел на испуганно застывшую на камне ящерицу. Серая, словно высеченная мастером-умельцем из кусочка гранита, она казалась маленькой статуей на огромном постаменте. Я показал ей язык. Она ответила мне тем же и соскользнула в траву — дразнить тех, кто сильнее, чревато. Сорвав травинку, я сунул ее в рот и уставился в бездонное небо, слушая деловитое гудение пчел и беззаботное стрекотание кузнечиков. Где-то в лесу начала свой отсчет кукушка.

— Кукушка-кукушка, сколько мне лет жить? — спросил я.

Она досчитала до двадцати трех и смолкла.

— Эй! — возмутился я. — А еще полсотни накинуть?

Кукушка «накинула» еще тридцать три.

— Что ты как скупердяй-меняла в лавке? — пожурил я. — Я же не в долг у тебя прошу… Дай еще полсотни.

Она отсчитала еще тридцать два, помолчала, видимо, размышляя, добавила еще одно «ку-ку» и смолкла совсем.

— Будем считать, что это девяносто девять, — решил я. — Вполне терпимо… Но мало.

— А зачем тебе больше? — поинтересовался незаметно подошедший сзади Разумовский. — Это уже жадность.

— Жить здорово! — ответил я. — Жить, работать, любить… Посмотри, какая красота вокруг. Чудо, что за красота.

Иерей закрыл ладонью глаза от солнца и посмотрел вдаль.

— Березки желтеть начинают, — сказал он. — Скоро раскрасится все, запестреет… А зимой снегом укутается, каждая ветка словно из белоснежного мрамора будет вырезана… А пока все малахитовое… Какая силища в природе!.. Прощаешься?

— Да, — сказал я. — Настало время возвращаться.

Разумовский сел рядом, свесив ноги, и достал из кармана

румяное яблоко:

— Хочешь?

— Давай, — кивнул я. — Только незаметно, потому что…

Позади нас послышалось многозначительное пофыркивание.

Не оборачиваясь, я протянул яблоко, и теплые губы стянули его с моей ладони.

— Я знал, что ты в угро вернешься, — сказал Разумовский. — Если это твое призвание, то сложно делать вид, что это не для тебя, а?

— К слову сказать, благодаря тебе у меня такое ощущение, что я никуда и не уходил, — усмехнулся я. — Не знаю, как там насчет «призвания», но я просто хочу жить так, как считаю нужным. Делать то, что мне по душе… И есть один маленький, но важный момент, который мне никак покоя не дает. Помнишь, у китайцев есть проклятие: «Чтоб вы жили в эпоху перемен»? В России уже много лет длится именно такая эпоха. Меняются идеалы, нет ничего стабильного, нет уверенности в завтрашнем дне, да и вообще ни в чем уверенности нет. Все пенится, все бурлит… Можно отойти в сторону и наблюдать за всем этим «вспучиванием» со стороны, и хоть эти перемены все равно затронут тебя, но по крайней мере не так сильно, как тех, кто не понимает, что происходит. А можно попытаться самим собой стабилизировать это время, послужить для него опорой, каркасом, позвоночником… В такую эпоху люди тянутся к тому, что надежно. К вечным истинам, к надежным людям, к вещам простым и неизменно необходимым: книгам, искусству… к работе. Вот и я не могу сидеть на обочине и ждать. Самим собой быть перестаю… Пришла пора возвращаться. Я говорил с Леной. Она все понимает…

— Наверное, я тебя тоже удивлю, — сказал иерей, — но и я… возвращаюсь. В том смысле, что возвращаюсь к себе. Видимо, наступает такое время. Все время мы за что-то сражаемся, за что- то боремся. И каждый бьется за правду, за истину. До смертоубийства двое бьются за истину, не ведая, что у каждого из них правда своя, а значит, ее нет ни у одного. Каждый имеет свое представление о правде. И в девяти случаях из десяти это представление лежит далеко от истины. Если человек бьется за истину, значит, она ложна, потому что несет в себе воинственное начало. Это агрессия, а не истина. Недаром сказано: «Плод правды и мире сеется у тех, которые хранят мир». Правда находится и созидании, а не в разрушении. В миролюбии, доброжелательности, вере. Это — большее, и нет смысла разменивать это на меньшее… Говоря твоим языком, ты возвращаешься, чтобы останавливать тех, кто ведет к этому оврагу других людей, и вытаскивать из него уже оказавшихся на дне, а я должен предупредить о существовании таких вот обрывов, скрытых под водой камней, таящихся в траве змей… Да, наступает пора возвращаться к себе.

— Видимо, нам с тобой настала пора понять это, — поправил я. — Каждый понимает это в свой черед… И все же почудили мы славно, есть что вспомнить. Сколько было приключений, сколько позади и смешного, и страшного… А сколько еще впереди…

— Да-а, — протянул иерей и достал из кармана еще одно яблоко. — Хочешь?

— Отдай сразу ей, — кивнул я назад.

Разумовский протянул лошади яблоко и поднялся.

— Я сегодня в город еду, — сказал он. — Если хочешь, могу тебя захватить. Ты ведь сегодня ехать собирался?

— Сегодня, — подтвердил я. — Лену и сына еще три дня назад переправил, а сам здесь дела заканчивал. Вроде со всем управился. Даже лошадью управлять научился… По крайней мере теоретически… Пойдем…

• Предыдущая
• 57/76
• Следующая