Пленные - де Мопассан Ги - Страница 1

• 1/3
• Следующая

В лесу — ни звука, лишь чуть слышно шуршит снег, падающий на деревья. Этот мелкий снежок шел с утра, припудривал ветки ледяным мхом, накрывал сухие листья зарослей легкими серебристыми шапочками, расстилал по тропинкам бесконечно длинный, мягкий белый ковер и сгущал мертвую тишину лесного океана.

У лесной сторожки молодая женщина, засучив рукава, колола дрова на большом камне. Это была высокая, худощавая, крепкая дочь лесов — дочь лесника и жена лесника.

В сторожке послышался голос:

— Нынче мы одни, Бертина, иди-ка лучше домой: ведь уж ночь на дворе, а кругом, небось, рыщут и пруссаки, и волки.

Лесничиха раскалывала полено, высоко взмахивая топором, от чего всякий раз, как она поднимала руки, напрягалась ее грудь.

— Иду, иду, матушка, я уже наколола дров. Бояться нечего: еще светло,

— отвечала она.

Она принесла в кухню хворосту и дров, свалила их около печки, опять вышла, закрыла ставни — толстенные ставни из цельного дуба, — и, войдя в дом, задвинула тяжелые дверные засовы.

У огня сидела за прялкой ее мать, морщинистая старуха; с годами она стала боязливой.

— Не люблю я, когда отца нет дома, — сказала она. — От двух женщин проку мало.

— Ну, я-то уложу на месте и волка и пруссака, — сказала молодая, показывая глазами на большой револьвер, висевший над очагом.

Ее муж ушел в армию в начале прусского нашествия, и обе женщины остались с отцом, старым лесничим Никола Пишоном, по прозвищу Верзила, который наотрез отказался покинуть свое жилище и перебраться в город.

Ближайший город, Ретель, представлял собой старинную крепость, стоявшую на скале. Горожане были патриотами; они решили оказать завоевателю сопротивление, запереться в стенах и, следуя давней традиции своего города, с честью выдержать осаду. Уже дважды — при Генрихе IV и при Людовике XIV — жители Ретеля прославились героической обороной своей крепости. И теперь, черт побери, они поступят так же, или пусть их сожгут в стенах родного города!

Они закупили орудия и винтовки, обмундировали ополчение, сформировали роты и батальоны и целыми днями проводили ученье на плацу. Булочники, бакалейщики, мясники, нотариусы, адвокаты, столяры, книгопродавцы и даже аптекари — все, по очереди, в определенное время, проходили строевые занятия под командой г-на Лавиня, в прошлом драгунского унтер-офицера, а ныне владельца галантерейного магазина: выйдя в отставку, он женился на дочери г-на Раводана-старшего и унаследовал его заведение.

Он получил звание коменданта крепости и, когда вся молодежь ушла в армию, сформировал ополчение из оставшихся жителей города; ополченцы принялись усердно готовиться к обороне. Толстяки ходили по улицам не иначе как беглым шагом, чтобы растрясти жир и избавиться от одышки; слабосильные таскали тяжести, чтобы мускулы их окрепли.

Город ждал пруссаков. Но пруссаки не показывались, И все-таки они были недалеко: дважды их разведчики пробирались по лесу к сторожке Никола Пишона, прозванного Верзилой.

Старик лесничий, проворный, как лис, прибегал в город, чтобы сообщить об этом жителям. Те наводили пушки, но враг не появлялся.

Жилище Верзилы служило для города аванпостом в Авелинском лесу. Два раза в неделю Пишон ходил в город за провизией и рассказывал его обитателям о том, что делается в округе.

В тот день он отправился в город, чтобы известить коменданта, что третьего дня, после полудня, у него очень ненадолго останавливался небольшой отряд немецкой пехоты. Командовавший отрядом унтер-офицер говорил по-французски.

Опасаясь волков, которые становились все свирепее, старик, уходя из дому, брал с собой двух собак — двух огромных сторожевых собак с львиными челюстями — и наказывал женщинам с наступлением ночи запираться крепко-накрепко.

Дочь не боялась ничего на свете, а мать вечно тряслась от страха и твердила свое — Это кончится скверно, вот помяните мое слово: это кончится скверно.

В тот вечер она тревожилась больше обыкновенного.

— Ты не знаешь, когда вернется отец? — спросила она.

— Да наверняка не раньше одиннадцати. Когда он ужинает у коменданта, он всегда возвращается поздно.

Дочь повесила было над огнем котел, чтобы сварить похлебку, но вдруг замерла, прислушиваясь к неясным звукам, долетавшим до нее сквозь печную трубу — Слышишь: идут по лесу! Человек восемь, не меньше, — прошептала она.

Старуха в испуге остановила прялку:

— Ах ты, господи, а отца-то и нет! Не успела она договорить, как дверь задрожала от сильных ударов.

Женщины не откликались — Открыфайт! — послышался громкий гортанный голос.

Спустя мгновение тот же голос повторил:

— Открыфайт, не то мой ломайт тферь! Бертина сунула в карман юбки револьвер, висевший над печкой, и, приложив ухо к двери, спросила:

— Кто там?

— Мой есть отрят, который уше биль у фас.

— Чего вам надо? — допытывалась лесничиха.

— Мой плуталь ф лесу з мой отрят фесь день. Открыфайт, не то мой ломайт тферь!

Делать было нечего; лесничиха отодвинула засов и, приоткрыв тяжелую дверь, увидела в белесых от снега сумерках шесть человек, шесть прусских солдат — тех самых, что уже к ним приходили. Она твердым голосом спросила:

— Что вы тут делаете об эту пору? Унтер-офицер повторил:

— Мой заблутиль, зофсем заблутиль, но мой узнафаль дом. Мой нитшефо не ель фесь день, и мой отрят тоше.

— Но нынче вечером мы с матушкой одни в доме, — объявила Бертина.

Солдат производил впечатление человека порядочного.

— Это нитшефо, — отвечал он. — Мой не зделайт плохо, но фы долыцен дафать нам кушать. Мы падайт от голот и от уздалост.

Лесничиха посторонилась.

— Входите, — сказала она.

Отряд вошел в кухню; солдаты были все в снегу; их каски, казалось, были покрыты взбитыми сливками и напоминали безе; у солдат был усталый, измученный вид Лесничиха указала на лавки, стоявшие по обе стороны большого стола.

— Садитесь, — сказала она. — Сейчас я сварю вам похлебку. Видать, вы и впрямь ног не таскаете С этими словами она снова заперла дверь на засовы.

Она подлила в котел воды, прибавила масла, бросила еще несколько картофелин, затем сняла с крюка кусок сала, висевший над печкой, отрезала половину и положила в суп.

Шестеро солдат голодными глазами следили за каждым ее движением. Винтовки и каски они сложили в угол и теперь ждали ужина, послушные, словно школьники, сидящие за партами.

Старуха снова взялась за прялку, то и дело бросая растерянные взгляды на завоевателей. В кухне слышно было только негромкое жужжание веретена, потрескивание огня да шум закипающей воды.

Внезапно всех заставил вздрогнуть послышавшийся за дверью странный звук, напоминавший хриплое дыхание, громкое, шумное дыхание зверя.

Унтер-офицер метнулся было к углу, где стояли ружья, но лесничиха, улыбаясь, движением руки остановила его.

— Это волки, — сказала она — Они похожи на вас: такие же голодные и тоже рыщут по лесу.

Недоверчивый немец захотел сам убедиться в том, что это волки, но едва успел он открыть дверь, как тут же увидел двух больших серых зверей, убегавших быстрой, размашистой рысью.

— Я пы не пофериль, — пробормотал пруссак и снова уселся на место, в ожидании, когда сварится похлебка.

Они поглощали ее жадно, разевая рты, чтобы захватить побольше; их круглые глаза раскрывались одновременно с челюстями, а в горле у них клокотали звуки, похожие на бульканье в водосточной трубе.

Женщины молча следили за быстрыми движениями окладистых рыжих бород; казалось, что картофелины проваливаются в эти движущиеся заросли.

Солдатам захотелось пить, и лесничиха слазила в погреб и нацедила им сидра. Она пробыла там долго. Это был сводчатый подвал; поговаривали, что в годы революции он служил тюрьмой и тайником. Спускаться туда приходилось через люк в углу кухни по узкой винтовой лесенке.

• 1/3
• Следующая