Пока не сказано прощай . Год жизни с радостью - Уиттер Брет - Страница 52

• Предыдущая
• 52/62
• Следующая

В мой первый приезд на Кипр Сулла рассказывала мне о необычайном дне, который они с Паносом провели вдвоем году примерно в 1996-м. Вместе они посетили места своего детства на севере Кипра: прежде всего пляж, который Панос особенно любил. А затем еще монастырь.

Сулла показала мне фотографию, где Панос стоит в монастыре на какой-то продуваемой ветром галерее, под арками.

«Я хочу съездить туда», — сказала я.

Ибо именно так вызывают духов. Отправляясь в путь.

Но я сама не понимала, о чем просила тогда.

С 1974 года Кипр поделен на две части — греческую и турецкую. Разделена даже столица Никосия. Разрезана бескомпромиссно, по живому, как некогда Восточный и Западный Берлин.

Война между греками и турками — двумя народами, пустившими корни на этом острове, — была жестокой. Обе нации сформировали свои армии. Многие погибли. Десятки тысяч людей лишились крова.

Каждый киприот помнит те дни, даже дети, которые знают о тех событиях лишь по рассказам взрослых.

«Моя мать развешивала белье, — рассказывал один наш друг-турок по имени Фират, вспоминая о греческом бомбовом ударе. — Она так напугалась, что выскочила из шлепанцев».

Аврааму было тринадцать, когда турецкая армия подошла к его дому. Он, еще трое детей и их родители сели в машину и поехали искать убежище в сосновом лесу на склонах горного хребта в нескольких часах пути от дома.

«Мой отец сказал: „Заночуем здесь“, — вспоминал Авраам. — А я спросил его: „Где — здесь?“»

Они прожили в лесу месяц, ожидая, что со дня на день смогут вернуться домой.

Но так и не смогли.

По решению ООН остров разделила Зеленая демаркационная линия. К югу от нее находится Греческая Республика Кипр, к северу — самопровозглашенная (и так никогда международно не признанная) Турецкая Республика Северного Кипра. Пересечь эту черту не может никто.

Две части одного острова оказались оторваны друг от друга так же необратимо, как я была оторвана от своего отца, человека, которого мне захотелось узнать.

Панос и Сулла были греки-киприоты с севера. В 1996-м они уже больше двадцати лет не были дома. А потом Паносу выпала редкая возможность.

Известный детский хирург, он спас жизнь сыну турецкого министра. Благодарный министр спросил у Паноса, чем он может ему отплатить.

Панос попросил, чтобы им с Суллой разрешили пересечь границу и побывать в тех местах, где прошло их детство.

Им дали один день, и то в сопровождении военных. Вот до чего строгие порядки на Кипре!

К моему первому приезду в 2010 году напряженность немного спала. Зеленая линия осталась, но Джорджу и Юле позволили свозить меня на север.

Я даже не поняла, как это было для них непросто. Просить греческого киприота перевезти вас на турецкую сторону — это все равно что упрашивать человека, бежавшего с Кубы, сопроводить вас на этот остров. Чувство утраты, как личной, так и культурной, неизмеримо.

Когда мы пересекали границу, Юла подвела итог своим переживаниям, прошептав:

— Тысяча вздохов.

В ту первую поездку мы проехали мимо дома в Фамагусте, где прошло детство Юлы: его теперь занимала турецкая семья. Джордж уговаривал ее не смотреть, но она была непреклонна. И смотрела, не произнося ни слова, пока дом не скрылся из виду.

Потом мы поехали безлюдными дорогами к восточному берегу острова, тем же путем, каким Сулла и Панос ехали в 1996 году. Как и у них тогда, в нашем распоряжении были считаные часы. Прилетев впервые, я не могла знать, как все сложится, и на эту поездку с трудом удалось выкроить день.

В свой второй приезд я была исполнена решимости вернуться в Северный Кипр во что бы то ни стало. Чтобы без спешки, не так, как тогда, окунуться в атмосферу тех мест, которые любил Панос. Посетить монастырь Святого Андрея, откуда он привез тот медальон, который я теперь ношу как украшение, медальон Паноса.

И Черепаший пляж, где Панос, по словам Суллы, сбросил туфли и танцевал босой на золотом песке, вскинув над головой руки и кружась от радости.

Восточная часть полуострова Карпас, где вырос Панос, — холмистая, скалистая, сухая и безлюдная земля. Жителей там и всегда было немного, а с тех пор, как вторглись турки, вообще почти никого не осталось, поэтому земля стоит невозделанная, совсем не как в греческой части острова. Здесь можно часами ехать по пустынной дороге и не увидеть ничего, кроме камней, колючек, заброшенных полей и зарослей ежевики.

А потом дорога вдруг обрывается в сотне футов над бухтой, где сапфировая синь переходит в лазурь.

Дорога сначала петляет, затем решительно сворачивает назад, в заброшенные поля и колючки, и вдруг новый поворот открывает глазу другую, большую бухту, где оттенки сапфира и аквамарина мешаются с бирюзой.

Посреди пустыни торчит написанный от руки знак, и мы понимаем, что приехали: «Черепаший пляж Хасана. Въезд машинам открыт».

Мы сворачиваем на песчаную дорогу, которая вьется по склону холма вниз, к морю. Но до самого моря мы так и не доехали: на полпути свернули к открытому кафе — единственной постройке на пляже — и там вышли из машины.

И тут же ощутили себя частью открыточного вида.

День был такой ясный, что в сорока милях от берега были видны горы Турции. На небе не было ни облачка. Солнце заливало каждый дюйм открывшегося нашим глазам пейзажа, зажигая синие искры на просторах Средиземного моря.

Я так часто наблюдала эту игру цвета на берегу океана.

На Гавайях, где я стояла на утесе рядом с Джоном, Тихий океан был темно-фиалковым.

Мелкие воды вокруг Багамских островов переливались всеми оттенками аквамарина, отмели пляжей, когда мы с Нэнси смотрели на них сверху, из самолета, казались нам голубым стеклом.

Атлантика, мой океан, скорее зеленая, чем синяя. Хотя, по-моему, зеленый цвет больше к лицу спальням, чем океанам. Мнение, несомненно уходящее корнями в детство, когда я целыми днями бултыхалась в голубом-преголубом бассейне. Как только вода в нем начинала зеленеть, значит она становилась грязной.

Но все это в сравнение не идет с цветом морской воды в Средиземном море на Черепашьем пляже.

Ах, какая же там вода!

Не темно-синяя и не ярко-синяя. Она похожа на сапфир с оттенками бирюзы и топаза, причем чем дальше от золотистой полоски пляжа, тем разнообразнее краски.

Я попросила, чтобы мое кресло поставили рядом с машиной, под деревом, где я смогу сидеть и смотреть, стараясь запечатлеть в памяти эту картину.

Я поняла, почему Панос обожал это место. Я тоже его полюбила.

Скалы отделяла от моря полоса песка, шире футбольного поля. Я сказала Джону, что хочу остаться наверху и не спускаться.

Хасан (хозяин кафе) помог Джону перенести меня вместе с креслом под соломенную крышу своего заведения, чтобы не трясти по кочкам. Там мы заказали пиво и кебаб, сидя в тени и в то же время наслаждаясь видом.

На этом пляже могли бы разместиться несколько тысяч людей. А было всего человек двадцать.

Мои спутники оставили меня в кафе и пошли вниз, плавать. С высоты моего наблюдательного пункта они казались не больше соринок на песке.

Мне вспомнилась фраза Исаака Ньютона, в которой он сравнивал себя с мальчиком, перебирающим ракушки на берегу моря, «в то время как великий океан истины, доселе не открытой, окружает меня со всех сторон».

Я думала о том, какое прекрасное зрелище открывается мне с вершины, откуда видна и морская ширь, и переливы цвета на ней. Короче, изо всех сил старалась убедить себя в том, что мне вовсе не хочется вниз, играть и плескаться, как все.

Этим искусством я с каждым днем овладеваю все больше. Не хотеть того, чего я не могу получить или сделать.

Уберите желание, и боль отступит.

Джон и Нэнси вернулись с купания.

— Как вода? — спросила я их.

— То что надо! — отозвался Джон. — Спокойная, прозрачная и теплая.

• Предыдущая
• 52/62
• Следующая