Мстители двенадцатого года - Гусев Валерий Борисович - Страница 11

• Предыдущая
• 11/13
• Следующая

– Рад бы, сударыня, – зло усмехнулся в усы Алексей, – да только у нас отряд, а не экзекуторы.

– Ах, как жаль! Базиль, – строгий взгляд на супруга, – сам опасается распорядиться. Да уж я ему говорю: из своей руки выпори. «Нет, я дворянин! Распорядиться могу, но не более». А кому распорядиться? Все волком смотрят, волю ждут.

– Софи! – Истомин прижал руки к груди. – Прекратите это. Доставьте лучше князю ужин и покой. Прошу, князь, к столу. Отведайте скудное угощение. Разорил нас супостат.

Алексей с удовольствием сел к столу, сервированному, обильному. Отнюдь не разоренному супостатом. Вина всякие, даже хорошее шампанское. Рябчик, жаркое, икра, рыбка белая и свои караси – золотистые, жаренные в сметане. К десерту – яблоки, варенье, печенье.

– Повар у нас отменный, – говорила без устали Софи, кокетничая, – в Париже обучался. Устриц умеет подать, да где их взять в глуши нашей? Сказывал, и лягушек может сготовить, да у нас, в бедной России, они худы, не мясисты.

– И, матушка, – возразил с веселостью предводитель и кавалер, – глянь-ка за старый амбар, какие там жабы толстенные. Ножки, что у индейки, жирные, мясистые.

– Фи, Базиль! Что за манера за столом гадости говорить! Угощайтесь, Алексис, не чинитесь. Я, чай, в походе вам такое не готовят.

Алексей живо сказал положенный и ожидаемый комплимент. Сложный такой; похвалил в одной замысловатой фразе и котлету, и хозяйку.

– Вишь, матушка, князь овса продать просит…

– Да где ж его взять? – Софи вздохнула и горестно подперла пухлую щеку пухлой ладошкой. – Свои-то лошади овса давно не получали. Все сено прошлого года да ржаная солома. Угощайтесь, князь, вижу, что вы голодны.

Истомин своей рукой исправно подливал вино, не давал пустовать и водочной рюмке.

Позвонил, приказал вошедшему лакею:

– Распорядись баньку истопить для господ офицеров. Да старосту отряди солдат по избам развести. – И пояснил для Алексея: – Тут у меня, верстах в трех, деревенька; что вашим ребяткам в сарае да в палатках мерзнуть. Пусть под крышами погреются.

Алексей предложение отклонил. Не понравилось оно ему: негоже командиру в трех верстах от эскадрона ночевать. Да еще вблизи неприятеля. Который неизвестно где – может, и не в трех, а в одной версте отсюда.

Вошел веселый и бодрый Заруцкой, доложил о размещении людей и лошадей, озорно подмигнул, печально сообщая, что надо бы овса, да вот нет его, разве что Волох на деревне сыщет. Алексей его понял и повеселел. Истомин, усаживая Заруцкого за стол, сделался еще любезнее. Софи все внимание свое перекинула на корнета.

– Заруцкой… Заруцкой… – Стала как бы припоминать. – Фамилия русская, а по облику вы чистый француз. Они стройны и изящны. Вот и в вас нет эдакой дубовости, даже в дворянах наших весьма заметной.

Заруцкой не смущался, Алексей легко и незаметно усмехался в усы. Истомин заметно, но мимолетно хмурился.

Зажгли свечи, смеркалось нынче рано, часы хрипло пробили.

– Что ж, господа, пожалуйте в баньку, а там и на покой. Пьер покажет вам ваши комнаты. Вы ведь на Завидово поутру выступаете? В добрый час, там эти дни спокойно было. Но овса и там не достанете – опустошил поганец француз.

– Стройный и изящный, – добавил под общий смех Заруцкой.

Перед сном Алексей, сытый, свежий после бани, под хмельком, обошел посты и пикеты, зашел в амбар, где со смехом и руганью укладывались на соломе его гусары, одетые, сняв только кивера и сапоги, отстегнув сабли и ташки.

– Сыты, братцы?

– И сыты, ваше благородие, и пьяны, и нос в табаке. Кашевары расстарались – с грибом каша была, наваристая.

– А то! – веселый молодой голос из темного угла. – Гриб мясной подсобрали.

– Да не ври, Фимка, – упрекнули его из другого угла. – Ты ради смеха и батьку родного оговоришь.

– Ребята, – сказал Алексей, выходя, – на соломе трубки не курить.

– Знамо, себе не враги. Пущай не больно тепло, зато не поджаримся.

Подошел Волох, приблизил лицо, негромко сказал:

– Ваша светлость, Алексей Петрович, есть овес-то. В дальнем амбаре.

– Вот завтра четвертей с десяток погрузи. – Помолчал, не зная, что еще сказать. – Осень недалеко, снежок за ней посыпется. Французу прискорбно станет.

– Да ведь мы его не звали. А незваного гостя не чаркой с калачом провожать – железной метлой гнать. А там и по домам…

– Соскучился?

– Как нет? Скучно, Алексей Петрович. Да ведь дома у меня уж нет. Спалили. – Волох не стал объяснять – кто спалил да зачем.

– А родня?

– Разбрелись кто куда.

– Ничего, Волох, соберешь.

– Было б куда…

– Не тужи об этом – Георгия заслужишь – вот тебе и деньги на избу.

Волох покачал в сомнении головой.

– В казаки, что ль, обратно податься? Они без зазрения трофеями обживаются.

– Что ж, подавайся, пенять не буду.

– Нет уж. От добра добра не ищут. Мне при вас привольно.

Тепло стало на сердце от этих слов. Но Волох не был бы Волохом:

– А вы уж, как отличусь, представьте меня к Георгию.

– Хитер ты, Волох. Что торгуешься?

Посмеялись, довольные друг другом. Про Парашу Волох тактично умолчал.

Утром выступили. Гусары перед тем, довольные, нагрузили фуры овсом. Истомин кипел. Алексей выдал ему квитанцию.

– Вы, сударь, лжец. Сами себя наказали. Дали бы добром – заплатил бы серебром.

Квитанция трепетала в дрожащих от злости пальцах.

– Я вас, как родного принял, а вы так-то…

– Не след вам гостеприимством своим пенять. Не благородно. – Алексею надоел этот разговор – никчемный и тягостный. – Прощайте, сударь.

– Еще увидимся. – В голосе, срываемом обидой, разве что угроза не прозвучала.

Алексей усмехнулся, маханул в седло, оправил саблю, затянул чешуйчатый ремешок кивера под подбородком.

Эскадрон двинулся на Завидово. В конце колонны шестериком тянулись две пушки.

Алексей был задумчив. И если бы кто спросил его сейчас, о ком он думает, кого вспоминает – невесту Мари или девку Парашу, вряд ли бы смог ответить.

Едва колонна скрылась за липами, Истомин зло изодрал в клочья квитанцию, пустил обрывки по ветру.

– Егор, сукин сын! Седлай Карьку и дуй во весь опор в Знаменку. Там полк французский стоит. Скажешь, мол, партизаны. Ночевать в Завидово будут. Эскадрон всего. С припасами.

Егор сумрачно переступил с ноги на ногу.

– Не обессудь, барин. Как же все обскажу, коли я по-ихнему ни слова не умею?

– Толмача, дурак, тебе дадут! Живо пошел! Мало я драл тебя! Пошел!

Егор оседлал лошадь, пустился вниз по аллее.

Выехав на дорогу, оглянулся – дом скрылся за липами. И поскакал Егор не влево, к Знаменке, а вправо – к Завидову, что-то зло бормоча под нос, истово понукая коня.

…Что ж, из песни слова не выкинешь. Война не только героев творит, но и подлецов.

«Стоим лагерем в двух верстах от Витебска, снабжение отвратительное. Посылаю партии людей за добыванием провианта. Они возвращаются с хорошей добычей, которая не дает нам умереть с голоду.

Мародерство, конечно, развращает солдат, уничтожает дисциплину, способствует дезертирству и подвигает их на жестокости к мирному населению. Иные хвастливые их о том рассказы заставляют содрогаться. Старые солдаты полностью утратили всякое нравственное чувство; новобранцы же, еще совсем недавно кроткие и человеколюбивые, видя такой пример и результат, начинают подражать ветеранам, а то превосходят их в жестокости, щеголяя в ее проявлениях друг перед другом. (Замечу в скобках, что полезное с одной стороны мародерство имело и оборотную медаль – частенько наши солдаты, отдаляясь за добычей и за 20 и за 25 верст от основных сил, сами становились добычей диких казаков, все более досаждающих нам, и бывали ими жестоко наказаны. Что ж – на войне, как на войне.)

В войсках уныние. Нравственный дух представителей других стран и народов сильно поколеблен. В то время как французский солдат все еще отличается своей природной веселостью, любовью к завоеваниям и господству над низшими расами. Все это помогает поддерживать бодрость духа, легче переносить неизбежные на походе лишения.

• Предыдущая
• 11/13
• Следующая