Под созвездием Ориона (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 15

• Предыдущая
• 15/154
• Следующая

Конечно, отчим не очень-то доверял наркому Берии. Говорил, что «сегодня отпустил, а завтра, глядишь, опять…» Но, тем не менее, был не очень сдержан на язык: иногда отпускал шуточки, за которые «опять» очень даже было возможно. И порой в моем присутствии описывал детали лагерного быта и допросов у следователей. Впрочем, я про это писал в нескольких книжках…

Порой, когда отчим устраивал дома скандалы (и пьяные и «трезвые»), я, признаться, думал, что зря Берия подписал этот список. Сидел бы заключенный В. Э. Кун там, куда посадили, и мама с папой, может быть, не разошлись бы и все было бы по-иному…

Впрочем, чего теперь «если бы да кабы». Все равно у отца в Белоруссии была уже другая семья…

Так, размышляя и предвкушая прохладу парикмахерской, я прошагал квартала два. И спохватился, что денег на стрижку у меня с собой нет. Мама еще позавчера дала мне трешку, но я «тянул резину», не шел в парикмахерскую. А теперь деньги остались в кармане старых штанов.

Ну и ладно! Два-три дня у меня еще есть. А сейчас я, весь изжаренный, пойду скорее домой и отпрошусь у мамы на реку. Туда вполне можно в трусах с «бубновым» задом.

Проходя мимо пожарного депо, я оглянулся. Никого из пожарных поблизости не было. Я присел на бетонный барьерчик и опять поплескал себе в лицо. Пофыркал, помотал головой — с ресниц разлетелись радужные брызги.

И в этот миг меня крепко ухватили за бока.

— Опять ты здесь бултыхаешься, шмакодявка! Я тебе что обещал!

Откуда он появился, этот ражий детина? Сильными руками он взметнул меня над бассейном и уронил в воду. С плеском!

Я сел и оказался в воде до подмышек.

И, конечно, заревел.

Выскочил я из бассейна на другом его краю, отбежал и со слезами обозвал Ражего всякими неприсущими пионеру словами. Потом, оставляя на досках тротуара сырые следы и подвывая, пошел домой.

На весь путь до Нагорной слез у меня, разумеется, не хватило, но перед самым домом я опять шумно завсхлипывал. И в таком вот облипшем и зареванном виде я предстал перед мамой.

Мама разделила мое негодование по поводу вероломного поступка ражего пожарника. Но что она могла сделать? К тому же ее больше беспокоило не нанесенное мне оскорбление, а судьба брюк. Они, по словам мамы, «наверняка теперь ссохнутся и сядут».

Так оно и случилось. Высохшие брюки сделались съеженными и маленькими. Нет, надевать их было можно, только никакого парадного вида они не имели, несмотря на долгое разглаживание. И длина стала — по щиколотку. Ладно, за повседневную одежду сойдут (особенно зимой, с валенками), но выходного костюма я оказался лишен.

Когда с работы пришел отчим, мама с великим огорчением поведала о случившемся. А я снова набух слезами от пережитой утром обиды и унижения.

Отчим неожиданно все это принял близко к сердцу.

— А ну, идем! Покажешь мне этого огнеборца!

— Володя, не надо! — встревожилась мама. — Мало тебе еще неприятностей? Пожарники — это же почти милиция!

Мне было понятно, о каких неприятностях идет речь. Кто-то недавно сообщил про отчима «куда следует», что он ездил в Москву к дочери (она была от первой жены), сестрам и брату, хотя не имеет права никуда уезжать из Тюмени, потому что административный ссыльный.

И отчима вызывали «туда».

На самом деле ссыльным он не считался и мог ездить, куда хочет. Это его право «там» вежливо подтвердили, и недоразумение вроде бы уладилось. Но отчиму казалось, что во время разговора на него «смотрели странно». А был сорок восьмой год, когда вдруг снова начали сажать тех, кто был арестован до войны и во время войны, а потом отпущен (как потом говорили взрослые, «шел второй призыв»). Конечно, в отчиме сидел постоянный страх. И он теперь был рад, что завтра на два месяца уезжает в командировку по охотничьим хозяйствам в районе Ханты-Мансийска и Салехарда.

Надежда, что «там не найдут», была, конечно, иллюзорная, но все-таки: от областных органов подальше…

В такой ситуации логично было бы ему тихо сидеть до самого отъезда и не влезать ни в какие истории. Но Владимир Эдвинович завернул мои иссохшие брюки в газету и сказал:

— Идем!

И я — в трусах с арестантским клеймом, полинялой майке и босиком — запрыгал впереди отчима, лелея надежду на отмщение.

Нам повезло — в том смысле, что у депо стояли несколько человек и среди них оказался начальник, кругловатый дядя в синей гимнастерке и фуражке с серебристым значком. Выяснив, кто есть кто, отчим — высокий, тощий, со значительным лицом и манерами взбешенного интеллигента — обратился к командиру. Развернул перед ним брюки и, указывая то на них, то на меня, в жестком тоне изложил ситуацию. И потребовал возмещения материального и морального ущерба.

Командир малость оробел. И начал говорить, что ничего подобного не могло иметь места. Ибо его подчиненные никогда не обижают детей, а, наоборот, полны к ним всяческой любви и готовности помочь и спасти…

Но я уже узрел обидчика.

— Вот он!

Однако Ражий отперся. Заявил, что видит меня впервые, а утром он был у тещи, помогал ей рыть колодец в огороде.

Видя, что у нас нет прямых доказательств, начальник слегка обнаглел и сказал, что обязан верить своим бойцам, а не случайным прохожим. И что «ваш мальчик» наверняка сам где-то свалился в воду, а теперь ищет виноватых, чтобы избежать ремня.

От такого нахальства у меня перехватило дыхание. А потом опять брызнули слезы. А отчим взял меня за плечо и сообщил пожарной команде, что отсюда мы прямиком идем в милицию.

— Это ваше право, — ответствовал командир.

Шагов через полсотни отчим виновато сказал:

— Едва ли милиция станет этим заниматься…

Я был с ним согласен и решил, что лучше пойти в другое место: от всех переживаний мне отчаянно хотелось в туалет.

К счастью, нужное заведение — большое дощатое строение с претензией даже на некоторую архитектуру — стояло недалеко от музея, на краю лога. Мы наведались туда и решили направиться домой, когда вдруг услыхали:

— Ну че, старый фраер! Съел порцию г…?

В трех шагах ухмылялся ражий злодей.

— Ах ты, и… — сказал Владимир Эдвинович. При всем своем старомосковском воспитании он был охотник, путешественник и бывший зэк и умел разговаривать с подобными типами в нужном тоне.

Ражий слегка опешил. Но тут же по-блатному завозмущался. Присел и пропел тонко:

— Че-о ты сказал? А ну, иди сюда, сучий потрох!

Отчим подошел, не дрогнув.

— Ты че, на легавых завязанный, да? — И Ражий присел еще сильнее, разведя колени. И сделал жест, который я потом не раз видел у шпаны: снизу, как бы из-под полы, дернул вперед скрюченную руку с растопыренными вверх пальцами — словно хотел что-то вырвать у противника из промежности. И тут же икнул, отлетел и завалился затылком в бурьян.

Потому что в воздухе что-то мелькнуло. Оказалось — рука отчима. Он когда-то немало занимался боксом. То, что он сделал, называлось «хук справа». Сокрушительный удар согнутой рукой в челюсть.

Мерзавец полежал, поднял голову, заскулил, запричитал.

— Живой? Ну и ладно, — сказал отчим «с чувством глубокого удовлетворения». — Пойдем, Славик.

И мы пошли, провожаемые плаксивыми и беспомощными угрозами. И я разом простил отчиму все прошлые обиды, все скандалы и его домашнюю тиранию.

Я был сейчас мальчик, за чью поруганную честь с грозной силой заступился отец. Пускай не родной, в данном случае это было неважно…

Дома я с восторгом рассказал маме о справедливом отмщении. Она заохала: как бы не было неприятностей. Отчим храбро сказал:

— Пускай жалуется, если совсем дурак. Это было без свидетелей.

И он начал укладывать рюкзак, собираться в северную поездку, пряча за деловитостью беспокойство.

Я уселся перечитывать любимую книжку про Тома Сойера. Все проблемы на сегодня были решены. Впрочем, кроме одной, со штанами. В чем завтра идти в поликлинику за анализами?

Но мама к утру решила и этот вопрос. Она пошла к нашей соседке тете Нюре, они отрезали лямки от парусиновых штанов и сделали из них на поясе петли для ремня.

• Предыдущая
• 15/154
• Следующая